Но уже можно было расслабиться и никуда не торопиться. Поезд ушел. То есть их самолет улетел.
- Вот тебе и кто виноват, - не без горечи констатировала этот факт Надя. - Можешь два дня думать и размышлять. Два полных дня в лучшем случае, если на следующий рейс будут билеты.
Билеты на следующий рейс для них нашлись. И вообще, если бы не взаимное отчуждение, два дня в ожидании их рейса прошли, словно в раю. Они не узнавали отечества, они не узнавали родного аэропорта, настолько все были предупредительны с ними эти два долгих дня. Нашли места в гостинице, два отдельных люксовых номера, пожелай они, могли поселить и вместе, намекали. Но Германн с Надей наотрез отказались. И как оказалось впоследствии, зря. Зря украли у себя два дня, ибо по всем земным законам их уже не было на свете, не должно было быть. Их самолет, тот, на который они опоздали, разбился, подлетая к конечному пункту. И оба они вместе с неопознанными останками других пассажиров были похоронены где-то во глубине безвестных сибирских руд. Но о своей смерти они узнали лишь по прибытии в родной город.
VII
Юрий, Георгий, Германн по капле восстанавливал, возвращал себя к жизни. Он чувствовал себя уже довольно потрепанным и крепко, хотя не всегда заслуженно битым ею. С годами вытекающая из него жизнь, глохнущая острота ощущений требовала иного наполнения. А его не было, он был похож на ледниковое, сотворенное среди леса озеро, в которое не впадает ни одна речка. Вытекает множество ручьев. Вытекают и неведомо где, среди подсоченного человеком сосняка и осушенных торфяников болот теряются, умирают, иссыхают вместе с лесом и трясиной, не принося ни человеку, ни зверю прохлады и остужения, памяти, даже птице не давая глотка воды, чтобы она ощутила себя птицей и запела.
Такой же песни хотелось и ему. И она была в нем. Космическая оратория, идея, зарожденная, приснившаяся ему в ночь перед тем, как он навсегда покинул свою шарашкину контору. Но прежде чем ее осуществить, надо было найти, восстановить самого себя. Восстановить хотя бы себя былого, того деревенского простодушного Юрика, безоглядно бросившегося в житейское море, слегка приблатненного Жорика, примеривающегося в ремеслухе и на Всесоюзной ударной комсомольской стройке к золотой фиксе. Германна, восставшего пополудни собственной жизни. Восставшего, но так и не обозначившегося, не появившегося и по приближении полуночи.
Вообще с этими именами было очень много неясного и непонятного ему самому. С чего они вдруг всплыли и так прилипчиво пристали к нему, будто приросли. В ремеслухе ему не хватало года, чтобы быть зачисленным в нее. Но все решилось очень просто. Замполит училища забрал у него метрики и бросил в шуфляду стола, а его отправил на медкомиссию, которая и определила нужный училищу его возраст, как говорилось когда-то - по наружному пилу. Определила и выдала новые метрики Так он вроде бы остался прежним, а на самом деле стал совсем иным, на год старше себя, считай, родился заново. И теперь он, обретаясь на родной земле, пребывая в родительском доме, счел своим долгом первым делом восстановиться в своем законном возрасте.
И было в этом желании еще что-то подспудное, так до конца и не разгаданное им, какие-то запавшие в детскую еще память недомолвки и оговорки взрослых, отца, матери, и неясные намеки и пристальность внимания к нему более дальних родственников, а порой и односельчан, вечная приглядчивость и провожание взглядом в спину приметливых деревенских старушек. Приспело время покончить со всем этим, обрести сущность, истинность своего появления на земле и, может быть, остепениться, перестать скитаться по белу свету, подобно вечному жиду, не путаться под ногами, не болтаться, как дерьмо в проруби, на чужбине. Со спокойной душой начать то большое дело, ради которого он, может, и ниспослан на землю.
Так он определил для себя и оправдал полуобморочность своего бегства от прежней размеренной жизни, в которой ему, настоящему, до этой поры все же не было места. Все бивуачно, все временно и непрочно. Единственное, что ему за последние годы удалось по-новому воссоздать - это опять-таки кагор, неразлучную, кажется, троицу любителей сладкого царского вина. Место Карповича в ней занял Карась, он сам как был срединным - Говором, так и остался, а Рабиновича заменил Раппопорт. Винно-водочная промышленность могла не жаловаться на отсутствие спроса на свою продукцию.