- Я частное лицо. Я сам представляю свое лицо.
- У частных лиц мы заявления не принимаем, документы и справки на руки не выдаем. - И заведующая архивом словно забыла о Германне, отвернулась от него и закричала куда-то в уходящее в полумрак, в пыльное сосредоточение стеллажей с нагромождением желтых бумажных папок: - Девочки, девочки! Здесь опять частное лицо, и довольно привлекательное. А мне пора кормить Моню. Это внук мой, - все же снизошла, объяснила Германну Берта Соломоновна, собираясь уже уходить, когда появились две похожие, очень много понимающие о себе неприступные девахи, обе, как будто их специально для схожести подбирали, рыжие и с сурово замкнутыми ртами.
- Я все вам объяснила, молодой человек: частным лицам справок не даем, - подтвердили заключение заведующей рыжие девахи, ко всему и платья на них были в какие-то рыжие, не существующие в природе цветы. Германн прыснул, рассматривая эти цветы, они навели его на дельную мысль:
- Минутку, минутку подождите, - попросил он девушек. - Я сейчас сбегаю за коллективом... - И торопливо покинул архив.
Вернулся опять действительно обремененный коллективом - набором шоколадных конфет, бутылкой шампанского и двумя свежесрезанными алыми розами. С розами вышла, правда, неувязочка. Волнуясь все же, он обе протянул одной ближестоящей к нему девушке. Близняшка отрицательно закрутила головой:
- Две не положено.
Германн сразу не понял. А поняв, рассмеялся и разделил розы.
- Спасибо, - протенькали рыженькие синички. - И за конфеты спасибо. А вот это лишнее. - Они указали на шампанское.
- В архиве ничего лишнего не бывает, - Германн скопировал тон, каким были сказаны ему прощальные слова Берты Соломоновны - о законе. Девочки оказались с юмором, засмеялись, но шампанское все же велели убрать:
- Мы взяток не берем. Берта Соломоновна будет сердиться. Мы от души и по совести. Когда Берта Соломоновна говорит, что она уходит кормить Моню - это нам вроде пароля: помогите человеку. А внука у нее никакого нет. Она вообще одинокая...
При всем старании девочек в архивных бумагах никакого Говора Юрия, Говора Георгия, Говора Германна обнаружить не удалось. Хотя другие присутствовали: Иван, Сергей, Нины, Нади, Данилы. Но все или очень уж древние, или совсем юные, никак не подходящие Германну по полу и возрасту. На третьем круге его поисков Германн заставил все же девушек пригубить шампанское. Но и это не помогло. Его нигде не могли отыскать даже с шампанским. И не это не помогло. Его нигде не могли отыскать днем с огнем и даже с шампанским, и не только девушки, но и собаки, наверное, ему не помогли бы. Его просто не было ни на одном из стеллажей, ни в одной папке. Его нигде не было, хотя к поискам подключилась и сама Берта Соломоновна, вернувшаяся в архив, "покормив Моню", оскорбленная не столько наличием стоящей на виду недопитой бутылки шампанского, сколько нерасторопностью своих подчиненных.
- Берта Соломоновна все делает хорошо и со знаком качества, - резюмировала она, закончив просмотр архива. - Даже детские трусики Гирши содержатся в ее доме в чистоте и сохранности, а уж архивные дела... Да она инфаркт схватит. Нет, нет вас, Юрий-Георгий-Германн Говор.
- Но где-то же я есть, должен быть.
- Сомневаюсь, молодой человек. Если вас нет в архиве - вы не существуете на белом свете.
- Но я же стою перед вами - живой, существующий.
- Сомневаюсь, глубоко сомневаюсь, хоть голос у вас громкий. Но я уже давно не верю ни собственным ушам, ни собственным глазам... Очень жаль, но вас в архивах не значится.
В первые минуты Германн был просто удивлен и оскорблен. Как это так - его нигде нет, нет на белом свете. Но это же ведь немыслимо. Если его нет и не было, кто же тогда рыл колодец вместе с отцом, мерз там и исходил ожиданием воды и страхом, кто колупал глину, лепил горшки. Кто строил в сибирской тайге ударными темпами рудники и города, кто досрочно выполнял и перевыполнял планы бесконечных, бессчетных пятилеток. Кто, наконец, занозывал ноги смоляными задирами сосновых досок, какое и чье солнце так ласково и тепло касалось своими лучами его вихрастой головы, чья кровь капала и окропляла деревянные, коряво проструганные брусы этого моста.
Германн шел от архива через мост пешком, чтобы хоть в этом убедить себя - был, был мост, была река. И сейчас он стоит на мосту, упершись грудью в перила, посредине реки, катящей свои воды далеко внизу, смотрит, как время от времени выхватываются из этих вод заигрывающая с солнцем серебряная и голубая плотва, жирующий на быстрине жерех. Стоит, смотрит и думает: неужели ничего этого никогда в жизни у него действительно не было. Не было этого города, память о котором занесена в Ипатьевскую летопись, города, еще с тех незапамятных времен уцепившегося корнями прирученных и облагороженных человеком садовых деревьев, каменными и деревянными фундаментами домов за холмы и горы, неудобицу, сотворенную, навороченную еще тысячелетия и тысячелетия назад прошедшим, вспахавшим здесь землю ледником. Вспахавшим и устало остановившимся. Не было этой воды, бурунно кипящей перед и после бетонных быков моста, самой реки, голубой лентой теряющейся в седине вековых белых песков, в далеких черных трясинах торфянистых болот, за зеленой кромкой набегающих лесов. Где же он пребывал все эти годы? Неужели он, едва успев родиться, сразу же сгинул, потерялся на одном из поворотов, изгибов, колен этой древней реки.