- Как можно забыть доброе?
- Если насильно, добро хуже зла...
- Я устала...
- Вот и отдохнешь.
- Как ты можешь забыть, предать все то хорошее, что было между нами?
- Я буду помнить.
- Мне не нужна твоя память.
- Я тоже не нужен. Это страшно каждую минуту думать: нужен - не нужен. Обнимать пустоту. Пусть, если уж пусто, так до конца...
Он почувствовал, что их прощание похоже на разговор двух глухонемых в пустыне. За ним не было боли, она ушла в песок, в Лету, разделительно пролегшую между ними. Сколько они говорили, она ни разу не переменила позы, как была, так и осталась неподвижно лежащей в постели. И этому можно было только восхищаться.
Он уже стоял у двери, но никак не мог отыскать ключ. Столько одежек, столько карманов, и в каждом не то: деньги, спички, сигареты, залежалая ветошь каких-то клочков бумаги. Перебирая этот хлам и ненужность некогда дорогих мелочей, он краем глаза зорко осматривал просторы хором, уготованные им для прощения казенной гостиничной радушностью: гипсовую под мрамор лепнину карнизов, громоздкую замкнутость шкафов и тумбочек, прозрачную легкость стаканов и фужеров, бельмастое око телевизора, те же приостывшие на солнцепеке сосны Шишкина. Но на чем бы ни останавливался взгляд, он все время возвращал его к жене. Держал ее в глазах и тогда, когда отыскался ключ, сам не зная, почему, медлил. Между тем она наконец вышла из летаргического сна, села на кровати. Мгновение раздумывала, он видел это. Более того, знал, о чем она думает. Совсем не о том, что сию минуту должно свершиться, похоже, что для нее это уже свершилось.
А думала она о том, как проснется одна в номере на двоих. Напротив смятая пустая постель. И это уже навсегда. А ведь до отходящего домой поезда надо прожить день. День на виду у всех, кто приехал вместе с ними, под перекрестием взглядов и вопросов: где он, куда девался, в полночь был, к утру исчез. Как может она не знать.
Только это, наверное, и помешало ей отпустить его. Безмолвно она сорвалась с кровати и выхватила из его рук ключ. Справедливости ради, надо сказать, что он особо и не мешал ей сделать это. Потому что и в себе ощутил стремление к компромиссу, надежду, что эта ночь не пройдет бесследно. Не зря же оба они исходили на немой крик в прошлое и будущее. Затерянные в бесконечной ночи в этом чужом многомиллионном городе, в этом временном пристанище с проинвентаризованными кроватями, клеймеными простынями. Они выйдут поутру из него обновленными, как обновляет людей тюрьма. Все у них будет по-новому, по-иному.
Обман. Самообман. И вечное неосознанное желание и стремление еще раз сладко самообмануться. Может, именно в ту ночь он окончательно потерял все. Задуманный, но не свершенный уход лишил его мужества. Он осознал это утром, когда ткнулся в дверь ключом, а она оказалсь незамкнутой.
"Который же теперь час?" - невольно подумал он. Предчувствие близкого рассвета отворотило его взгляд, направленный вглубь самого себя. Постепенно он начал различать стены в обойных цветках, выбеленный сереньким предрассветным молоком потолок, по которому, скорее всего, растекся как обычно по свету покидающий его монстр. Но полное зрение еще не вернулось к нему. Он видел все вокруг как сквозь белесые клочья тумана. Из этого тумана средневековыми рыцарями начали выплывать расставленные по всему кабинету кульманы. Шеренги и ряды дон-кихотов прорисовывались на фоне белеющих, как истрепанные одежды, исчерченных и девственных листов ватмана. Он подошел к одному из этих кульманов, тронул холодную мертвую его длань. На миг почувствовал, что она ожила, ответила на его рукопожатие, вскрикнула даже. "Вот уже начались и звуковые галлюцинации", - подумал он, отступая. Но крик не смолк, тугой волной бил в откупоренные уши. Крик не здешний, не кабинетный, проникающий откуда-то извне. Он ринулся к окну, увидел перед собой свинцово-мертвое око прудовой воды. И все понял. Крик этот не стишается уже вторые сутки. Взвился он, как невероятной силы низовой ветер, еще позавчера. Стоном, молитвой и плачем понесся по земле, будто застонала сама земля, и стонала, и стенала всю эту ноченьку.
Стонала и стенала вместе с ним. Вот почему он и приглох на ночь. Своей, быть может, надуманной болью забил боль истинную. Своим стоном заглушил стон земной. А несли его и множили лягушки, И, наверно, не только лягушки. Все твари земные, что воспряли от зимней спячки с пробуждением земли. Она их породила, извергла из своего чрева вместе с теком ручьев. Они пообсохли на солнце и пошли в весну продолжаться. В прогрев прудовой воды поскакали лягушки разной масти и всех возрастов, которые уже и еще этому покорны. А вода была очень теплая. Здесь ее подогревали заводские стоки. И лягушки едва ли не со всего света шли как в Мекку в оазис вселенской любви: старческо-мерзкие и девически прекрасные, прокаженно-бородавчатые и гладкокожие, макияжно раскрашенные и нежно однотонные, изумрудно-зеленые, аспидно-черные, пепельно-серые, лимонно-желтые, благородно голубые и просто серо-буро-малиновые. И пруд, замарашка, смердючка городская, в одно утро вспыхнул, изукрасился всеми цветами радуги. В нем правилась огромная, одна на весь мир жабья свадьба, безобразно разгульная и такая же прекрасная в своей безоглядной откровенности и истовости.