— И она не забрала заявление? — спросила Девлин.
— А она могла? — ответил Клейн. — Все, машина заработала. Цирк, да и только. Газеты, адвокаты, женские союзы… И прокурор облизывался при одной только мысли о том, сколько голосов на предстоящих выборах принесет ему обвинительное заключение. А ведь до моего суда этот придурок наверняка считал, что „Девушка-евнух“ — это библейское сказание. Он в темпе обзавелся двумя помощниками женского пола и появился в вечернем выпуске новостей, размахивая феминистским журнальчиком…
Девлин невольно засмеялась, но тут же осеклась.
— Прости, — виновато сказала она. — Просто…
— Знаю, знаю, — перебил ее Клейн. — Это была обалденная комедь. Я уже тогда так думал. И, черт возьми, оказался прав! Мой адвокат, который, к слову, сейчас владеет моим домом, посоветовал мне не выступать. Доказывать якобы должны они, а, появившись за барьером, я буду выглядеть как какой-нибудь Ганнибал Лектер. После ее выступления со стороны обвинения казалось, что я уже победил: ни для кого не было секретом, что ее душа не лежала к этому делу. Но затем во время перекрестного допроса мой кретин-адвокат практически изнасиловал ее вместо меня, изобразив потаскухой, которой она не была, и оставил рыдать в подол блузки. К тому времени я уже и сам уверовал, что изнасиловал бедняжку. Суд признал меня виновным и отвалил от пяти до десяти лет.
Клейн замолчал и крепко потер лицо ладонями.
— Как ее звали? — поинтересовалась Девлин.
Клейн, не отнимая рук от лица, ответил:
— Я не особо старался запомнить ее имя. — К горлу подступил комок, он опустил руки, но не повернулся. — Если изнасилование предполагает использование полового акта для причинения партнеру боли, значит, я насиловал ее неоднократно. Но не реже и не меньше, чем она меня…
— Иногда грань, отделяющая любовь от ненависти, достаточно тонка, — заметила Девлин.
Клейн промолчал.
— Чтобы причинять такую боль, надо очень сильно любить друг друга. Во всяком случае, некоторое время.
— Ага, — согласился Клейн. — „Небеса глядят без гнева, как любовь перерастает в злость“ и все такое прочее. Мы оба виноваты.
Он повернулся и посмотрел в лицо Девлин, смутно выступавшее в свете свечей. Казалось, оно посерело от переживания.
— Ты не опротестовывал приговор? — спросила Девлин. — Она не передумала даже после твоего заключения в тюрьму?
Клейн улыбнулся так, что Девлин побледнела еще сильнее.
— Может, со временем она бы так и поступила, но спустя неделю после суда взяла и поставила себе капельницу инсулина.
Девлин поежилась.
— К тому времени как ее нашли, мозг несчастной был мертв. Спустя неделю консилиум врачей решил отключить аппарат искусственного дыхания…
В комнате стало тихо. Девлин присела на краешек кровати. Затем она подняла голову и открыла было рот, но Клейн не дал ей вымолвить ни слова.
— Не надо ничего говорить, — сказал он. — И не надо меня жалеть. Я заслужил свой каждый день здесь. В „Речке“ нет невиновных. Так или иначе все мы хотели в ней оказаться.
Клейн откинулся к стене, следя за чистым и спокойным, как глаза Генри Эбботта, пламенем свечи и чувствуя, что впервые с того момента, как врачи отключили аппарат искусственного дыхания, он вспоминает о прошлом без злости — только с горечью ожесточения; в его душе воцарился мир. Он вспомнил и о Генри, и о том, нашел ли тот свое последнее успокоение, покачиваясь лицом вниз в зловонной воде „Зеленой Речки“. Затем он снова вернулся мыслями к Девлин и прикинул, насколько велика вероятность того, что все они, чистые и нечистые, к утру вернутся в тот первозданный хаос, из которого когда-то вышли. Он взглянул на затылок Девлин.
— А мы еще верили в то, что являемся венцом творения, — сказал он.
Девлин, ни слова не говоря, положила голову ему на колени. Кончиками пальцев легонько пробежалась по порезам на его голени. Боль успокаивала. От тяжести головы девушки к Клейну вернулась эрекция, это тоже умиротворяло. В конце концов, возможно, это именно то немногое, из-за чего стоило жить. Интересно, подумал Клейн, если ничто не может сравниться с силой, которая превращает любовь в ненависть, то что же сказать об обратном процессе? Неожиданно Клейн обнаружил, что не испытывает ни умиротворения, ни ненависти, и от этого ему стало не по себе: он испугался и почувствовал себя покинутым.
А потом Девлин сделала то единственное, что поддержало его. Если бы этого не произошло, он так бы никогда и не узнал об этом, и как только она поняла, что это именно то, что нужно?..