В комнатке вокруг Хоббса загудело, как в большом пустом гробу, и начальник тюрьмы понял, что разговаривает вслух. Время мечтаний ушло, и наступило время отчаяния, безбрежного отчаяния, которое он готовился встретить достойно. Он не страшился этого. Отчаяние поглощало все исключительное превосходство личности, и личность его обратилась в угольки вместе с вселенной, распадающейся в прах. Отчаяние было стоическим, но не смиренным. Абсолютное незнание; полная отрешенность; одинокое путешествие без какой-либо мыслимой цели. Хоббс наконец освободился и мог пускаться в долгий путь. Оставалось всего одно обязательство — начать этот путь с единственно подходящего пункта: оказаться в самом центре принадлежащей ему паноптической машины так, чтобы его увидел каждый.
Раздался стук в дверь, и Хоббс сразу узнал манеру Клетуса. Он встал с дивана, расправил складки на костюме и, поправив галстук, открыл дверь. Черный маскхалат для операций сотрудников специальных штурмовых подразделений сидел на капитане, как на корове седло. От наушника в левом ухе капитана к рации на его груди тянулся тонкий проводок.
— Прошу прощения, сэр, — сказал Клетус.
Хоббс, не говоря ни слова, прошел мимо него и сел за стол. Начальник всегда относился к своему столу с трогательной любовью: тот стоял в этом кабинете с 1882 года. Под его стеклянной столешницей был распластан архитектурный чертеж всего тюремного комплекса в плане. Как никогда прежде, Хоббс был потрясен вызывающей чувство благоговения симметрией своего детища. Он прошел своими ногами каждый его дюйм, знал все его коридоры и камеры. А здесь, под толстым стеклом, лежал скорее даже не чертеж, а сама концепция, идея, воплощение заключительного этапа Картезианского проекта, попытка познать Бога и Человека стараниями чистого разума. Но времена прошли, и теперь грандиозный корабль проекта разбился о скалы иррациональности. Рядом с чертежом лежал осколок этих самых скал: скомканный листочек дешевой бумаги в синюю линейку, вырванный из небольшого блокнота. Хоббс обнаружил его в обрывке целлофана, заткнутым в щель между гранитными блоками стены штрафного изолятора. На листке зелеными чернилами был старательно выведен номер: 1057, а под ним записаны следующие строки:
Хоббс не знал, кто написал этот стишок; он не знал даже, оригинальное это произведение или цитата. Но этот клочок бумаги чаровал его, особенно сейчас, когда начальник тюрьмы пережидал самый темный час накануне своего последнего рассвета. Для горя и бед… Для радости… Хоббс познал обе стороны медали и наконец понял, что предназначено ему судьбой только одна из них. Во всяком случае, он уйдет как личность.
Сдвинув стекло в сторону, Хоббс достал мятый листок и, аккуратно сложив по старым сгибам, спрятал в нагрудный карман пиджака. Клетус кашлянул. Хоббс уже забыл о его присутствии. Теперь он поднял голову.
— Присаживайтесь, капитан.
— Если позволите, сэр, я постою.
— Как вам угодно.
— Я только что разговаривал с Бюро исправительных учреждений в Остине. — Клетус неловко поежился. — И мне приказали временно принять на себя обязанности начальника тюрьмы, сэр…
Такого унижения Хоббс не ожидал; хотя теперь, когда слова были произнесены, он и сам удивился тому, как мало они для него значат.
— Продолжайте, — сказал он.
— Губернатор вроде как слегка удивился, что вы не сочли нужным информировать его о происходящем. Честно говоря, сэр, я тоже. Губернатор заключил, что в настоящее время состояние вашего здоровья вряд ли позволит вам продолжить работу.
— Губернатор, значит…
— Да, сэр.
— А вы, стало быть, с ним связались.
Клетус выдвинул челюсть вперед.
— Да, сэр.
— И на основании чего губернатор осмелился судить о состоянии моего здоровья?
— На основании доводов, которые я изложил ему в своем устном докладе, сэр.