Вскоре после второй мировой войны к северу от Хьюстона открылось новое, отвечающее правилам гигиены исправительное заведение, и „Зеленую Речку“ законсервировали. Затем наступили шестидесятые годы, и резкий рост преступности, достижения в области кондиционирования воздуха и своеобразный взгляд Джона Кемпбелла Хоббса на вещи вернули старую тюрьму к жизни. Хоббс ощущал „Речку“ своим творением, превосходно отлаженным механизмом паноптикума на отшибе цивилизации, созданного с целью наказания и наставления на путь истинный отдельных оступившихся человеческих элементов общества. Вряд ли кто-либо сможет отрицать, что подобные намерения заслуживают чрезвычайного уважения. Но на протяжении последних двадцати лет Хоббс наблюдал, как инструмент его воли, поначалу медленно, а потом все быстрее и неотвратимее, превращается в грязный зверинец, искажая, подобно кривому зеркалу, его первоначальные замыслы. Кое-кто из коллег открыто насмехался над его выступлениями в Комитете по исправительным учреждениям, другие же втихомолку восхищались, но и первые, и вторые единодушно находили идеи Хоббса нереальными. Ну и ладно. Теперь настало время показать последствия их слепоты…
Хоббс поднялся на помост и встал перед микрофоном.
Рев труб и грохот барабанов внезапно стих.
В блоке никогда не бывало тихо. Никогда. Но сейчас, после оборванного марша, нескончаемые ряды забитых камер казались почти молчаливыми.
Хоббс глубоко вздохнул, выпятив грудь и расправив плечи. Охранники клином выстроились перед помостом. За ними громоздились крутые зарешеченные стены, придавленные гранитными блоками, поверх которых под неистовым солнцем выгибалась крыша из стекла и металла. Заключенные высыпали из камер и стояли, покуривая и почесывая интимные места, вдоль перил. Мало кто из них носил предписанные синие тюремные робы, не разукрасив их каким-нибудь неуставным дополнением. Многие были до пояса обнажены. Жалкие жесты неповиновения… Как бы там ни было, Хоббс сумел привлечь их внимание своим торжественно обставленным появлением, которое внесло разнообразие в их тоскливо-монотонное существование. Но теперь, когда начальник тюрьмы, широкий, словно скала, лысоватый, в черном костюме, с каменным лицом молча ждал, тишину начал прорывать нарастающий ропот. Поначалу просто нутряное и горловое ворчание, которое и речью-то нельзя было назвать — просто рык недовольства. Пятьсот человек будто слились воедино. Затем из бесформенного рокота выплеснулись отдельные выкрики. В горячем густом воздухе, тяжелом от запаха взмокших тел, казалось, будто слова летят в Хоббса, медленно кувыркаясь.
— Эй, начальничек! Я твою маму в задницу драл! — под дружный гогот раздался возглас с третьего яруса.
Хоббс неторопливо достал из кармана белый платок и, не говоря ни слова, промокнул лоб.
— Ага, и она мне говорила, что ты и сам не прочь ей так впердолить, да пиписка все никак не вырастет!
Опять ржание. Со второго яруса донесся вопль: „У начальника пиписка не выросла!“ Хоббс аккуратно сложил платок, позволяя шуму нарастать. Куда ни глянь — на всех ярусах ничего, кроме поднятых кулаков, перекошенных красных ртов, налитых кровью глаз и оскаленных желтых зубов. Дождавшись сплошного потока оскорблений, Хоббс наклонился к микрофону:
— Мне жаль вас всех.
Он говорил негромко, предоставив основную работу громкоговорителям. Шум немного поутих. Разъяренным заключенным все-таки было интересно, что скажет начальник. А тот сделал паузу и обвел взглядом все три яруса, лишь изредка задерживаясь на некоторых знакомых лицах. Затем, будто утвердившись в худших своих предположениях, Хоббс кивнул и продолжил:
— Вы хуже животных.
— Мать твою растак!
— Да! — Хоббс повернулся в сторону выкрика. — Запертые в свои клетки непонятно за что! Скорбные козлы отпущения в мире, понять который у вас не хватает умишка! — Хоббс почувствовал, что срывается на визг и умерил голос. — Вы, конечно, воображаете, что отбываете здесь наказание за вашу гнусную испорченность и склонность к насилию, за те кошмарные убийства и изнасилования, которыми вы гордитесь, сидя в своих смердячих норах. Но это не так. — Хоббс заговорил еще тише: — Совершенно не так.
Он хотел заставить заключенных слушать его, и это ему удалось.
— Ваши жизни даже приблизительно не стоят того, чтобы оправдать существование тюремного аппарата. Или думаете, вас сюда загнали для устрашения вам подобных? И опять неправильно! Никому нет дела, каким образом вы убиваете, насилуете и травите друг друга в ваших мерзких гетто. Лично я такое ваше поведение только приветствую.
До сих пор речь Хоббса звучала в относительной тишине, теперь же по проходам вдоль рядов камер прокатился гневный ропот. Хоббс мрачно ухмыльнулся.
— Я знаю, что среди вас есть невиновные, — произнес он безо всякого сарказма. — Да-да. Совершенно невиновные. Жертвы обдуманной и подлой несправедливости.
Ропот нарастал. Хоббс усилил эмоциональную окраску голоса:
— И я готов даже принять на веру более широкую гипотезу о том, что в конечном счете вы все являетесь жертвами этой самой гадкой несправедливости. Вот почему вы здесь, друзья мои!
До притупившихся от долгого бездействия мозгов заключенных наконец дошел смысл слов Хоббса, и они завопили громче.
Хоббсу пришлось повысить голос до крика:
— Ваша подлинная функция, если хотите знать, состоит в том, чтобы создать касту отбросов общества, на которую это общество может обратить свои презрение, страх и ненависть. Слушайте меня. Слушайте!
Хоббс поднял глаза ко второму ярусу и среди вопящих физиономий высмотрел Робена Уилсона — худощавого, относительно светлого негра лет тридцати с небольшим, спокойно следившего за начальником. Хоббс встретился с ним взглядом и выждал: Уилсон резко взмахнул рукой. Стоявшие рядом зэки стихли, как по волшебству; за считанные секунды молчание распространилось по всему блоку. На Хоббса это произвело впечатление, но не удивило. Он кивнул Уилсону и продолжил, неторопливо выговаривая каждое слово, так чтобы его могли понять все:
— Вы представляете собой просто сточную канаву, накопитель дряни, в который все остальные могут извергнуть собственную злобу и склонность к насилию, темные, зловещие фантазии, мстительность и алчность. Ваши страдания являются существенным фактором беспрепятственной деятельности нашей цивилизации. Но не обманывайтесь: ваши личные преступления — не важно, насколько они кошмарны, — вообще не имеют особого смысла. Главное — то, что вы здесь, виновные или невиновные, хорошие или плохие. Вы горшок для испражнений — и ничего больше. Поймите и знайте, что я тоже это понимаю. Я хочу, чтобы вы, скуля в своих камерах, сознавали, что уже одним фактом своего пребывания здесь вы оказываете неоценимую услугу обществу — тому самому обществу, которое вы так страстно презираете.
Заключенные молча тщились постичь подлинный смысл сказанного. А тот ждал реакции толпы, превратившейся в единое целое. Спустя некоторое время его слова дошли до всех разом. В толпе заворчали и вздохнули. Между ярусами будто заискрило током.
И внезапно все пятьсот человек взорвались в едином порыве ярости. Поток грязных оскорблений из ревущих глоток, топот ног, грозящие кулаки пронеслись по блоку „В“, подобно штормовым волнам, и разбились, как об утес, о Джона Кемпбелла Хоббса.
Охранники у помоста нервно переступали с ноги на ногу, норовя встать поближе друг к другу и нащупывая баллончики со слезогонкой. Один неверный шаг мог спровоцировать волны насилия. Приток адреналина взбудоражил нервную систему Хоббса, но он ничуть не испугался, увидев, что его тщательно обдуманный план начинает действовать.
— А теперь расходитесь по своим камерам! — рявкнул он в микрофон.