Хоббс подался вперед.
— Седьмая Книга, — сказал он. Брови начальника разгладились от возбуждения: казалось, он задержал дыхание. — Поясните вашу мысль.
Клейн проглотил слюну.
— В глубокой пещере, вдали от солнечного света, прикованы люди. Их головы зафиксированы так, что они видят только свои собственные тени, отбрасываемые на стену пламенем костра. Перед теми, кто вступает с ними в разговор, эти пленники отчаянно защищают свое незнание мира, и Сократ спрашивает: „Если бы им в руки попался человек, собирающийся снять с них цепи и вывести на солнечный свет, не убили бы они его?“
Хоббс выпустил воздух из легких так, что, казалось, он вздохнул.
— А вы бы убили его? — спросил он.
Клейн посмотрел на Хоббса долгим взглядом.
— Не знаю, — сказал он наконец. — Если смотреть на солнце слишком долго, можно ослепнуть.
— И все же никто не видел будущего лучше слепого прорицателя Тиресия: существуют истины, которые можно познать только во тьме.
— Да, сэр. Возможно, в этом и состоит проблема вашей паноптической машины.
Хоббс выгнул бровь:
— Моей машины?
Клейн промолчал.
— А вы храбрый человек, Клейн.
— Я просто хочу выбраться отсюда и получить возможность глядеть на срою тень на стене…
— Человек вашего типа должен бы научиться здесь многому.
— Человек моего типа? — переспросил Клейн и пожал плечами. — Может, только отсюда тени и кажутся такими привлекательными. Вы представляете себе их тем, чем на самом деле они не являются…
Но Хоббс не собирался отпускать Клейна так просто.
— А почему вы считаете, что с вами дело обстоит не так?
Шел бы ты, подумал Клейн, а вслух сказал:
— Не хотелось бы, чтобы у вас сложилось обо мне превратное впечатление: я всего-навсего обычный зэк, мечтающий о том, чтобы перед ним поскорее распахнулись ворота тюрьмы.
— Вы уклоняетесь от ответа.
— Даже самые храбрые из нас, — ответил Клейн, — редко набираются отваги для признания существующей реальности.
Веки Хоббса дрогнули: на мгновение Клейну показалось, что начальник сейчас обойдет угол своего стола и заключит его, Клейна, в объятия.
— Virescit vulnere virtus, — произнес Хоббс.
— Боюсь, моя латынь не столь хороша, — признался Клейн.
— Кажется, это переводится как „Сила восстанавливается травмами“.
Клейн подумал о своих травмах — о муках любви, о липовом обвинении в изнасиловании, вследствие чего его и занесло в этот кабинет.
Стал ли он сильнее или просто прибавилось косности и цинизма?
— Это справедливо лишь в том случае, если вы уже были достаточно сильны, — сказал он.
Хоббс торжествующе кивнул:
— Может быть, может быть… Но если дух крепок, отчего не рискнуть?
— Наверное, вы правы, — согласился Клейн. — Вопрос только в том, какой риск и какие травмы.
— Вы полагаете, у вас есть выбор? — спросил Хоббс.
На его лице появилось выражение тоски и отчаяния, что заставило Клейна вспомнить, ради чего он пришел сюда — всего-то и дел, что узнать, предстоит ли ему еще один год отсидки или ждет отеческое напутствие и крепкое рукопожатие на дорожку. А вместо стандартной тюремной процедуры он битый час наблюдает безымянный ужас, весьма смахивающий на безумие, в черных колодцах глаз Хоббса.
— Опять же, — ответил врач, — только иногда.
— Даже у приговоренного к смерти есть выбор, — возразил Хоббс. — Упасть на колени перед палачами или отказаться от повязки на глазах и умереть стоя.
Хоббс, по-видимому, как раз из таких людей. Как врач Рей ощущал сильное желание исследовать состояние начальника, как Марлоу у своего Куртца, и ругал себя за то, что зашел слишком далеко. Но в Хоббсе было что-то гипнотическое. Тем не менее Клейн — всего-навсего заключенный, интересующийся ответом на свое ходатайство об освобождении. И этот заключенный посоветовал врачу осадить назад.
— Да, сэр, — сказал Клейн, — вы абсолютно правы.
Хоббс почуял отступление и, дважды моргнув, откинулся на спинку кресла. Казалось, разговор с Клейном потряс его. Засунув руку в карман, он сжал что-то в кулаке — Клейн понятия не имел, что именно. Будто преследуя отступающего, Хоббс кивнул в сторону бронзового бюста за спиной Клейна и спросил:
— Откуда вы так много знаете о Бентаме?
Клейн прикинул, не заявить ли, что изучает философию кумира Хоббса всю свою сознательную жизнь, но решил, что это слишком опасно: после нескольких десятков лет работы в этой системе Хоббс мог почуять враля с другой стороны тюремного двора.
— От доктора Девлин, — признался он. — Знаете, она судебный психиатр…
— Большинство судебных психиатров не видят разницы между Джереми Бентамом и Джеком Бенни.
Клейн не улыбнулся:
— А доктор Девлин знает, сэр.
Хоббс кивнул головой, успокоившись:
— Необыкновенная женщина. Ваша совместная с ней работа оказалась плодотворной?
— Она написала статью в „Америкен Джорнел оф Психиатри“.
— И ее напечатали?
— Доктор Девлин пока об этом ничего не говорила.
Хоббс фыркнул:
— Знаете, когда Бентам умер, его тело в соответствии с завещанием забальзамировали и поместили в стеклянный ящик. В Лондоне. Кажется, он и по сей день там.
— Да, сэр, — подтвердил Клейн. — И выставлен на всеобщее обозрение. Отныне и навеки.
Зрачки Хоббса снова расширились, и в глазах появилось то самое выражение, от которого у Клейна внутри все сжималось от скверного предчувствия. Начальник, казалось, говорил: „Пойми меня. Будь со мной рядом. Не оставляй меня одного здесь…“ Клейн слышал подобное много раз от родителей, женщин, соседей по блоку; ото всех, кто нуждался в сочувствии и поддержке. Он слышал этот голос от своей бывшей подруги, обрекшей его на все эти мучения. „Дай мне больше, чем ты можешь“, — просили его. К этому голосу примешивался его собственный внутренний голос: „Вали отсюда поскорее, парень“… Сразу вспомнился лозунг Коули: НЕ МОЕ СОБАЧЬЕ ДЕЛО!
— Прекрасно, — сказал Хоббс. — Просто прекрасно. Ирония бентамовского наследия никогда раньше до меня не доходила. Очень вам признателен за неожиданный взгляд на вещи.
— За это я снова должен благодарить доктора Девлин.
А вот это не было правдой: смысл завещания Бентама Клейн постиг сам, но, как говаривал Клетус, не надо сильно умничать — не стоит позволять щупальцам взаимопонимания объединять зэка и начальника тюрьмы. Хватит, и без того много крови из него попили. Пациенты, женщины… Бывшая любовь, а теперь вот Хоббс. Или он, доктор Рей Клейн, становится параноиком? Хоббс внезапно выдернул руку из кармана и поставил перед Клейном бутылочку с пилюлями.
— Врач посоветовал мне принимать эти пилюли три раза в день. Я думаю, он глуп. А что вы на это скажете?
Клейн взял бутылочку в руку и прочитал этикетку: карбонат лития, 400 мг. Голова внезапно опустела: мозг безо всяких эмоций зафиксировал, что Хоббс принимал таблетки, предназначенные почти исключительно для лечения маниакально-депрессивных психозов, которые, образно говоря, являются своеобразными шварцинеггерами среди прочих умственных расстройств.
Вступив в маниакальную фазу, сопровождаемую манией величия и полным отсутствием тормозов, страдающие этой болезнью часто перестают принимать лекарства, что сейчас и продемонстрировал сам Хоббс. Вообще-то словом „маньяк“ в последнее время стали сильно злоупотреблять, но, судя по коричневой бутылочке в руке Клейна, Хоббс по меньшей мере претендовал на этот диагноз. Вот только в отличие от подавляющего большинства других маньяков ему удалось сосредоточить в руках абсолютную власть над множеством человеческих жизней. Клейн взглянул прямо в глаза начальнику тюрьмы; странно, впервые с той минуты, как доктор переступил порог этого кабинета, он был спокоен и уверен в себе. Хоббс вовсе не строил ему ловушек — он на самом деле был безумен.
Хоббс кивнул на зажатую в руке доктора бутылочку:
— Вы мне так и не ответили.
Клейн поставил таблетки на стеклянную поверхность стола.
— Думаю, вам лучше справиться у вашего лечащего врача.
Хоббс нахмурился.
— Но будь я на вашем месте, — продолжил Клейн, — я бы поступил так, как считаю нужным.