— Что тебе сделал Джонсон? — спросил Эгри.
Клодина прикрыла глаза рукой и стиснула зубы, стараясь унять дрожь. Сердце Эгри растаяло. Он напряг память и припомнил суть той статейки из бабского журнала.
— Крошка, — начал он, поглаживая ее волосы. — Не надо держать это в себе. Не стоит носить в душе эту дрянь. — Следующее слово само прыгнуло на язык: — Это травмирует.
Клодина внезапно разрыдалась. Ха, сработало! Эгри надулся, гордясь своей деликатностью.
Но тут Клодина невнятно сказала:
— Джонсон меня насиловал.
Эгри схватил ее за руку и рванул к себе: клубок темноты из его груди вырвался наружу, заливая его глаза и заставляя голову идти кругом. Чернота словно шахта, наполненная людской болью. Не было ни свободы, ни богатства, ни любви — только боль.
Послышался хрустящий звук, и Клодина застонала. Эгри собрался с силами и постарался ослабить хватку; темнота отступила, пропуская вызвавший в Эгри приступ тошноты образа Джонсона. Справившись с собой, он схватил со столика бутылку „Мейкерс Марк“. Итак, его самые худшие подозрения подтвердились… Эгри, не переводя дыхания, хватил из горлышка; нет, не самые худшие. Она не хотела Джонсона. Черной гнусной свинье пришлось ее изнасиловать. Эгри подавил желание придушить Клодину на месте. Вместо этого он молча погладил ее волосы. Клодина отняла руку от лица и взглянула на Нева своими большими влажными карими глазами.
— Прости меня, — сказала она.
— Все нормально, — ответил Эгри без особой уверенности.
— Знаешь, чем он мне угрожал?
— Ради Бога, я же сказал — все нормально. Он сдох. Хотел бы я, чтобы он еще пожил, но вот не довелось.
— Если тебе станет от этого легче, — добавила Клодина, — то знай, он всегда натягивал резинку.
— О Господи! — задохнулся Эгри.
От былого ощущения власти не осталось и следа. Эгри внезапно остро ощутил несовершенство своего тела: он был не настолько силен, как раньше, но держал себя в форме. В жиме лежа делал шесть повторов по девяносто килограммов, но телосложением не отличался. От природы толстоват в талии и бедрах, с короткими руками, к тому же он был на пятнадцать, если не на двадцать лет старше Джонсона. А ведь есть еще и… Эгри вспомнил о некой немаловажной для всякого мужчины детали, снова и снова против своей воли задаваясь одним вопросом… Его грудь словно сковало стальной полосой, и он спросил:
— А как у него с этим?..
— В каком смысле? — переспросила Клодина.
— Ты отлично знаешь, в каком! — вызверился Эгри.
Клодина замялась, и в эту секунду Эгри обрадовался выражению страха на ее лице. Пусть только эта сука попробует водить его за нос, он сотворит с ней то, чем пугал ее Стоукли Джонсон, да так, что никакая пластическая операция не поможет!.. Эгри перевел дух и заставил себя успокоиться. Джонсон — всего-навсего еще один дохлый нигер, а он, Эгри, — властелин мира. Он доволен, что рядом нет никого, кроме Клодины. Собрав в горсть пот с лица, он стряхнул его на стену.
— Ну? — спросил он. — Только правду! От вранья мне не легче.
— У него был длиннее, чем у тебя, — призналась Клодина.
Стальной пояс, стягивающий грудь Эгри, затянулся еще на пару дырочек, но выражение лица Нева не переменилось. Не такой он парень, чтобы расстраиваться из-за такой ерунды. Не беда — во всех журналах написано, что размер роли не играет…
— Правда, всего на пару сантиметров, — продолжала Клодина.
Лицо Эгри стало наливаться кровью: пара сантиметров, говоришь? Да за пару лишних сантиметров члена любой мужик свою мать пришьет и глазом не моргнет! Грудь сжало так, что сперло дыхание.
— Но зато у тебя толще, милый, а это главное, — сказала Клодина.
Эгри присмотрелся: не смеется ли она над ним? Трудно сказать, уж своим-то лицом Клодина владеть умела…
— Толще? — переспросил Эгри.
Клодина улыбнулась ему так, как умела только она. Ах, эти пухлые губки… А за такие щечки любая баба полжизни отдаст. А брови? Клодина положила руку на член Эгри, и тот почувствовал, что от желания у него щекочет в горле. Кровь прилила к его естеству так, что стало больно.
Сейчас он в полной мере осознал, ради чего разнес этот поганый муравейник вдребезги…
— Весь-весь толще, — говорила Клодина. — От начала до самого кончика…
Она наклонилась и принялась сосать. Черт… Но ведь остались еще дела. Не утрачивая эрекции, Эгри повернулся к муслиновой занавеске и проревел:
— Тони!
Клодина работала, как насос. Веки Эгри дрожали от сильнейшего ощущения, большего, чем просто удовольствие… За занавеской послышалось покашливание.
— Тони?
— Я здесь, босс, — деликатно ответил Шокнер.
— Позови сюда Гектора Грауэрхольца. Чтобы через десять минут он был здесь. — Эгри хватал ртом воздух. — И все его ребята тоже. У меня для них дело.
Клодина слегка прихватила его зубами, и Эгри сдавленно застонал.
— Действуй! — приказал он.
Шаги Шокнера стихли вдали. Эгри сдернул Клодину с себя и перевернул на живот. Схватив бутылочку с маслом, он щедро плеснул ей между ягодиц. С одного, значит, конца до другого? Сейчас…
Глава 19
Мысли неуклюже кувыркались в гравитационном поле сознания Хоббса, как кирпичи, падая со стены. Прежде чем он успевал от них увернуться, они неожиданно наваливались на него и так же неожиданно отступали.
Сердце начальника ныло от жалости, такой глубокой и всеобъемлющей, что она граничила с любовью. В конце концов заключенные, так безжалостно запертые в кипятильне из стекла и гранита, были его подопечными, и он должен был заботиться об их быте и воспитании. К тому же некоторыми из них придется пожертвовать, чтобы проломить стену ханжества и преступной халатности, вставшую на пути реформации старой и неэффективной системы перевоспитания. Сознание этого тоже причиняло Хоббсу немалую боль.
Хоббс посвятил этим самым никчемным людям всю свою жизнь — всю жизнь! Он перелопатил гору книг по пенологии, психопатологии, социологии; он стал специалистом в области образования, психологии и философии; он бросил на решение одной задачи все силы своего интеллекта, по меньшей мере, весьма значительные. Хоббс неустанно зондировал свое сердце и душу, чтобы поддерживать в себе надежду на лучшие времена. Порой депрессия наваливалась на него с такой силой, что он падал на колени и молил Бога, в которого не верил, о милосердной смерти. Нет, он никогда не стремился как можно выше подняться по служебной лестнице и занять пост, более соответствующий его выдающимся способностям. Наоборот, ради должности начальника „Зеленой Речки“ и превращения ее в выдающееся учреждение Хоббс добровольно оставил пост начальника современно оборудованной федеральной тюрьмы штата Иллинойс.
И вот сейчас действительность оказалась настолько далека от реформ и социальной перестройки, предвидение которых вдохновляло Хоббса все эти годы, что он не мог вот так, с ходу, припомнить ни одной новаторской идеи из тех, что пылали в его воображении четверть века назад. Он смутно припоминал что-то о людях, возвращающихся в лоно общества после очистительного огня наказания, и какие-то юношеские фантазии насчет восстановления гражданского достоинства в заблудших душах. Разве стал бы он вкладывать в это авантюрное мероприятие энергию всей своей жизни, если бы знал, что в конце все обернется чем-то вроде почетной сдачи крепости преступнику? Хоббс сник от горечи. А ведь он мог стать кем угодно: врачом, как Клейн, судьей, академиком… Как бы это звучало: доктор Кемпбелл Хоббс! Или профессор Кемпбелл Хоббс. А вместо этого он ввязался в бюрократические игры, более запутанные и зловонные, чем канализационная система „Зеленой Речки“.
Хоббс стоял у северного окна кабинета на фоне алого зарева, полыхавшего на западном горизонте, и его плечи подрагивали от сдерживаемой ярости и горечи. Он был сыном солнца, но солнце не угаснет еще миллиарды лет, а жизнь Хоббса промелькнет, как искорка от костра. Это несправедливо. Его обманывали на каждом шагу. Никто на самом деле не то что не заботился о справедливости, но даже не знал правильного смысла этого слова. Все эти приговоры и досрочные освобождения были не более чем соломинкой на ветру, испускаемому задницами политиканов. Бюджет Хоббса постоянно урезали; его программы отказывались финансировать; камеры его тюрьмы набивали до предела. Тюремная охрана, поставщики и договорники, инспектора по надзору — все прогнили до предела, а на высшем уровне на это закрывали глаза — лишь бы колесики вертелись. Лишь бы заключенные вели себя тихо и послушно. А если при этом контингент постоянно оглушал себя контрабандными наркотиками, оплачивая их из своего собственного кармана, так это даже лучше. Так же равнодушно высшее начальство реагировало и на вспышку СПИДа. Государственный инспектор по тюрьмам все эти годы считал Хоббса слабаком с восточного побережья, слишком мягко относившимся к уголовникам и гомосекам. Если полтюрьмы вымрет от СПИДа, никто не заплачет. На предположение Хоббса о том, что заключенные представляют собой разносчиков заразы для гражданского населения штата, ответили, что распространяется болезнь в первую очередь среди нигеров, мексикашек и прочей сволочи, предел мечтаний которой — пособие по безработице. Приличному человеку нет дела до этого отребья и их семей. И раз уж на то пошло, белый человек, трахающийся с Нигером, особенно без презерватива, тоже заслуживает позорной смерти. И уж тем более заслуживает ее спящая с Нигером белая женщина или педик.