Рассуждения Инны упали на хорошо удобренную почву: Инна, ладно, мать, а мне-то за что мучиться с чужим ребёнком? Мамой-то не меня он будет звать, Инну.
— А что, если это твоя последняя возможность? — спросила я едва слышно. — Говорят, после чистки часто детей не бывает.
— Откуда ты знаешь?
— Когда лежала в роддоме, слышала: одна там навзрыд плакала. Ей уже — тридцать пять, а снова выскребли. После первого аборта ребёнок не держится.
— Что значит — «не держится»?
— А то и значит. Беременеть она может и семь недель ходит нормально, а как ребёнку пора к матке прикрепиться, чтобы питаться, так — конец, не может — содрана слизистая, и начинает ребёнок в утробе погибать без еды. Ещё чистка, ещё. У неё было семь выкидышей. Врач сказал — больше нельзя, а то совсем матку приведёт в негодность. Ничего я не знаю, Инна. Если стану женским доктором, расскажу.
— А ты хочешь стать женским доктором?
Я молчу. Инна говорит:
— Если бы не я, ты учиться пошла бы! А если я ещё и рожу тебе на голову, возьмёшься помогать и вовсе бросишь мысли об учёбе. — Такого поворота от Инны я не ждала — она способна встать на мою точку зрения! А говоришь, оставить надо, потому что нельзя идти против природы. А против тебя можно?
— Против себя тоже нельзя! — слышу свой напористый голос. — Ребёнок — это семья, а так останешься в жизни одна. Тебе, Инна, надо родить. Обо мне не думай. Ну, не в этом, так в следующем году пойду учиться.
— Пойдёшь или не пойдёшь. Затянет тебя жизнь в свой омут и не высунешь головы, не то что ноги. Я, может, тоже хотела бы забросить к чёрту ножницы.
На том наш разговор в ту ночь и кончился Вставать скоро, и так весь день придётся ходить варёной курицей.
Мы едва дождались окончания рабочего дня и спать повалились в девять часов.
Несколько дней прошло молча. Ели и падали в койки.
А однажды Инна не вернулась домой.
Сходились мы дома в девять тридцать: она после второй смены, я — после занятий на курсах.
В одиннадцать я вышла из дома.
Парикмахерская — закрыта. На улицах — пусто, даже шпаны в этом Городе я за два месяца не встретила ни разу. И, хотя в некоторых окнах горит свет, Город производит впечатление спящего.
И тут, стоя у своего подъезда, я поняла, что случилось: Инну украл Геннадий, затолкал в машину и сейчас «вытрясает» из неё ребёнка, носясь за городом на бешеной скорости…
Роддом — в трёх кварталах от нас. Около двенадцати я вошла в приёмное отделение. Инна не поступала.
В эту ночь, дожидаясь Инну на своей неразобранной койке, голодная и беспомощная, я задала себе вопрос: почему жизнь определяют мужчины?
Не хочу от них зависеть.
В шесть часов утра тренькнул дверной звонок. У Инны же есть ключ! Кто это может быть?! Я кинулась открывать.
Денис?!
Длинный, тощий, с широкими плечами юноши. Ему же только пятнадцать!
— Что случилось? Мама?!
— Мама жива.
Он прошёл за мной в комнату и буквально рухнул на стул у нашего обеденного и одновременно рабочего стола.
— Зачем ты здесь?
— Хотел поговорить с тобой!
— О чём?
— Не сейчас.
Я подвигаю ему чистую тарелку, кастрюлю с картошкой и котлеты, дожидающиеся Инну, смотрю, как жадно он ест.
Глаза у него слипаются, он клюёт носом.
— Ложись на мою кровать, я лягу на Иннину, — говорю ему.
Он сразу засыпает.
Я тоже засыпаю сразу, словно все силы разом покидают меня, засыпаю без сновидений, без страхов.
А просыпаюсь в девять.
В девять я должна быть на работе.
Даже не взглянув на Дениса, прямо в мятой одежде кидаюсь прочь из дома.
Инна не пришла на работу. Её клиенты сидят в очереди к другому мастеру.
Полдня мы с директором — на телефоне. Милиция, бюро несчастных случаев, снова роддом… — Инна нигде не значится. Телефона родителей у нас нет.
Запах одеколона и все другие запахи парикмахерской болью шарят в моём голодном желудке.
На курсы в этот день не иду.
Денис спит.
Вставал или так и спит с семи утра?
Инны дома нет.
Вместо Инны у меня в руках список телефонов, куда мне нужно звонить вечером, — может, поступят о ней какие сведения?
Вещи Инны — в шкафу, в правой его половине. Мне нужна записная книжка, мне нужен домашний и рабочий телефоны Геннадия.
Записной книжки в её вещах нет. Есть письмо от родителей — две страницы ругани, записанной аккуратным убористым школьным почерком: и неблагодарная Инна, и наглая, и исчадие ада, и бесполезная тварь… Конверта нет, и узнать родительский адрес не могу. Перебираю по одной Иннины тряпки, в карманах ничего не нахожу.