— Эт-то кто такие? Эт-то по какому праву? Я в своём праве. Мой дом! Моя дочь! Как посмели? Прочь! Убью! — И глухое падение тяжёлого предмета.
Это ступка. Или пестик, толстый, тяжёлый кусок меди, которым мама в ступке толчёт орехи.
— Ах ты, бандит! — мужской злой голос. — Чуть не убил. Заходи, Лёшка, справа! Ага!
Я иду в гостиную.
Два дюжих мужика скручивают отцу руки.
— Доберусь до тебя! Не жить тебе и кобелю, что обрюхатил тебя. Только дознаюсь, кто таков. Да я…
— Иди, псих! Сперва мы до тебя доберёмся. Чуть не убил, бля…
— Не надо, пожалуйста, не бейте его, — шаткий голос мамы, — он себя не помнит, он не такой, он никогда не пил раньше…
— Какой он, сами видим.
— Пожалуйста, — просит мама. — Не бейте, молю вас.
Только теперь я замечаю тощую женщину-очкарика, сидящую у края стола и строчащую что-то на бумаге.
Мама кидается к ней:
— Пожалуйста, скажите им, чтобы не били его. Пожалуйста. Я вижу, они хотят бить его.
Врач не отвечает, строчит.
— Я заплачу вам! — Мама бежит к плащу, достаёт кошелёк, но в кошельке ничего нет. Она растерянно шарит по карманам. Я отдаю ей сотню. — Вот, — говорит мама и торопливо суёт врачихе деньги.
Врачиха поднимает голову. Почти без ресниц глаза, сжатый в тонкую линию рот.
— Вы знаете, куда его везём? В психушку, так как он невменяем и опасен. Что делают с невменяемыми, знаете? Их приводят в чувство. Способы — разные. Иногда укол сразу не помогает. Так что выбирайте. Можем доставить вам ваше сокровище обратно. Ну, решайте! А деньги ваши — ничто, копейки, такие деньги дела не сделают.
Мама садится и в отчаянии смотрит на меня. В эту минуту входит Ангелина Сысоевна.
— Лечение стоит денег, — говорит насмешливо врачиха, и её губы съезжают в сторону. — Так везти его в психушку или вернуть?
— Вернуть… — говорит мама.
— Чтобы он убил вас и вашу дочь?! — усмехается врачиха, и обнажаются мелкие хищные зубы.
— Увозите! — шепчет мама.
— Как вы разговариваете с растерянной женщиной?! — резко говорит Ангелина Сысоевна. — Увозите больного, а с главным врачом я урегулирую этот вопрос.
— Ясно. — Врачиха встаёт и выходит из дома.
Мы остаёмся в доме втроём.
Мама цепляется за меня, с трудом добирается до стула. Её трясёт, и я начинаю гладить её спину.
Несчастная мама!
— Боже, какой у вас разгром! — Ангелина Сысоевна растерянно оглядывает гостиную. — И наверняка голодные, я сейчас. — Она идёт в кухню, наливает чайник, ставит на плиту и выходит из дома.
Я всё ещё глажу маму, а Ангелина Сысоевна уже вернулась с полной сумкой и выкладывает еду на стол.
Через пять минут перед нами дымящиеся кружки с чаем и еда.
Мама смотрит на меня, не отрываясь.
— Доченька! — шепчет она.
— Доченька! — вторит ей Ангелина Сысоевна.
— Прости меня, Маша, — говорит Ангелина Сысоевна. — Мы перед тобой согрешили, наш Витька виновен. Молодость, глупость. Из-за нас мучаешься, Маша. Прости нас. Что хочешь, сделаю, искуплю вину. Сна нету. О лечении не волнуйся, всё будет сделано, как надо. Кстати, не забыла ли ты о своих деньгах, что дала мне после смерти твоей матери? Выручила меня, никогда не забуду: Виктору-то именно эти деньги и помогли встать на ноги! Лежат они на отдельной книжке и дали большие проценты. В любой момент можешь взять их.
— Передай их на лечение, — говорит мама тихо.
— Это твои личные деньги, твоя мать копила их для тебя! Не передам, я договорюсь о лечении бесплатном, не волнуйся ни о чём.
Ангелина Сысоевна сильно постарела.
— Ты тоже, Геля, настрадалась, — говорит мама. — Но ты ни при чём. Мы не в ответе за наших близких.
— В ответе. Баловала, а не научила видеть других людей. Меня перетряхнуло случившееся. Мы с тобой сидели за одной партой. Помнишь, всё нам было смешно. Отвечает кто, смешно. Не может ответить, смешно. У «Мобыть», помнишь, чулки скрутились, в складках были, смешно! Из класса выгнали нас, смешно. А сейчас где наше «смешно»? Я думала, живу хорошо. Муж — богач, дом — хоромы, сын здоров. А теперь чем мне жить, Маша? Профессия есть, да не работаю. Думала, жизнь посвятила сыну, а сын вырос — видишь, что натворил. Тебя любила, считала единственной подругой, вышла замуж, нос задрала — муж главный в городе!
— Полно, Геля, бить себя в грудь. Я не священник, чего ты передо мной исповедуешься? У каждого наберётся, Геля, грехов. Не ты, я виновата в своей беде. Климентию всё прощала, потому что любила до беспамятства — красавец, умница! Было чем гордиться. Мы, бабы, — дуры, нам обязательно нужно верить: наши-то любимые — самые лучшие! Так что, Геля, моей вины, может, не меньше, чем твоей: мужа выбрала я, ему служила я, хотя с рождением Поли её любила больше всех в жизни. Но именно я невольно позволила Климентию муштровать её. Не позволила бы, не бродила бы Поля бесприютно по Посёлку и ничего такого с ней не случилось бы!