Бунт женщины
ГОЛУБОЙ СНЕГ
В кабинете было холодно. Стекла окон толсто обмерзли льдом. Плакат, приколотый кнопками к двери, покоробился, отсырел и на нем смутно виднелось изображение комбайна.
Директора машинно-тракторной станции Дударева знобило, хотя он и сидел в накинутом на плечи пальто: вероятно, простудился. Задумчиво покусав пластмассовую ручку, он придавил ладонью наершившиеся листочки записной книжки, поставил сбоку цифру одиннадцать и вывел:
«В коровниках колхоза «Восход» очень старая проводка и много неисправных электродоильных аппаратов. Послать Карпенко».
Дударев хотел писать дальше, но его отвлек скрип кресла, в котором полулежал секретарь по зоне МТС Баландин. Веки Баландина смежены. Лицо с желтоватым оттенком, коричневое пальто и кунья шапка почти слились с креслом, обтянутым потрескавшейся рыжей кожей. Дударев вспомнил, каким дебелым было лицо Баландина еще месяц назад, когда тот работал секретарем горкома; стало больно, что этот не то дремлющий, не то задумавшийся человек исхудал и одрябнул душой. Что делать с ним?
С тех пор, как они служат под одной крышей, Дударева не покидает изнуряющая тревога. И нет сил избавиться от нее: слишком многое связывает их. В одной деревне выросли, дружили — водой не разольешь. Все было общим: голуби, бабки, удочки, лакомства. Вместе стреляли из шомполки уток, спрятавшись в коноплянике, курили махорку. Вместе стояли на квартире у старика-шорника, учась в районной средней школе. А когда поступили в институты: Дударев — в сельскохозяйственный, Баландин — в педагогический — и жили в разных концах города, то непременно встречались каждый день.
Буранным январским утром Дударев (он уже учился на втором курсе) получил из дому телеграмму о смерти отца. Девяносто километров до родной деревни, а извозчика нанять не на что. Дударев пошел к директору. Тот, поглаживая лоб, хмуро сказал:
— Ничего, юноша, без тебя похоронят. Мертвому все равно, кто идет за гробом. А ты себя можешь загубить, да и лошадь. Вон буранище-то какой!
Дударев вернулся в общежитие, сел на койку, заплакал. Баландин натянул на голову шапку, сдернул с гвоздя полушубок и выбежал из комнаты. Вскоре он, потный, в снегу, вырос на пороге:
— Одевайся, Вася, райком комсомола дал лошадь.
После похорон мать посадила на лавочку дочерей-двойняшек. Грустные, одетые в черное, они походили на голодных галчат.
— Доведи их, сынок, до ума. Так велел отец. Институты от тебя не уйдут. А уйдут — не беда. Голова у тебя светлая, обязательно на виду будешь.
— Хорошо, мама, — ответил Дударев.
Баландин скрутил жгутом уши шапки, попросил:
— Пелагея Васильевна, отпустите Васю. Мы вам деньги будем присылать. Вагоны грузи, полы натирай — вот и деньги. Мы уже пробовали. Прилично платят.
И еще он говорил что-то, долго, ласково, вкрадчиво, и мать сказала, утирая глаза полушалком:
— Ладно, Вася, учись. Как-нибудь перебьемся.
Через месяц друзья пришли на почту. Бланк перевода заполняли так: одно слово напишет Дударев, другое — Баландин, чтобы знала Пелагея Васильевна, что деньги они заработали вдвоем.
Выйдя с почты, вспомнили, что ничего не ели. Выгребли из кармана мелочь, перемешанную с крошками табака. Баландин тщательно посчитал ее и весело вскрикнул:
— Ва́сюха, Васю́ха, Васюха́, везучие же мы с тобой! Можем купить полкило ржанины да суп гороховый!
Посланный перевод, медяки на ужин и даже мастика для натирания полов, въевшаяся в пальцы, — все это было счастьем. Оно заставляло хохотать по всякому пустячному поводу, толкать друг друга плечами, насвистывать и независимо поглядывать по сторонам.
Когда началась Отечественная война, Дударев работал агрономом на селекционной станции, а Баландин заведовал отделом пропаганды и агитации райкома партии. Договорившись по телефону, они подали в свои военкоматы заявления. Дударева взяли в армию, Баландина, как сердечника, оставили.
В день отъезда на фронт все казалось Дудареву раскаленным: и небо, и асфальт перрона, и пуговицы шинели. Баландин молчал и смотрел горестно на пути, над которыми крутились, вихляя, приседая, вытягиваясь, черные смерчи.
Когда печальный звон вокзального колокола покатился над толпой, друзья поцеловались. Слез не было, они затаились где-то внутри, сжатые в комок крутой мужской суровостью.
В час их встречи, как и в час расставания, было знойно, пыльно, душно, но, несмотря на это, Дудареву казалось, что все просквозило мягкой синевой: улицы города, о которых наскучался за годы войны, ограды, деревья.