Клара крикнула в комнате:
— Замолчи, зверюга!
Немного спустя дверь балкона открылась, и Клара вывалила в чашку тюрю из кусков ржаного хлеба. Симпатяга так хотел есть, что, едва захлопнулась дверь, бросился к чашке и жадно проглотил крупный раскисший кусок, а через мгновение отпрянул назад и начал кататься по бетонному полу, взвизгивая и скуля. Огненная боль раздирала нос, пасть, глотку и внутренности. Будто нос прижгли головешкой, а в пасть, глотку и живот насыпали горячих углей. Когда пришел Константин, Симпатяга лежал без памяти, неподвижный и дряблый.
— Плохо же ты, овчаренок, встречаешь меня. Захворал? А я уже и покупателя на тебя нашел. Жалко, а продам. Жизнь-то у тебя хуже собачьей. Ну, что молчишь?
Он наклонился над Симпатягой, потрогал за морду. Тот застонал.
— Постой, постой! Кровь? Откуда?!
Симпатяга не видел, как хозяин бросился к чашке, как понюхал содержимое и вскрикнул:
— Ах, змеища!
Не видел он и того, как ладонь Константина влипла в сытую и румяную щеку Клары.
Очнулся Симпатяга глубоко за полночь, в коридоре. Под ним был коврик, на спине лежала фуфайка. Неподалеку стояла тарелка с молоком.
Он подполз к ней, окунул морду в молоко, опять почувствовал огненную боль и стал падать в какую-то черную яму, в которой летали зеленые искры.
Утром хозяин перенес его в ванную комнату, закрыл снаружи на крючок и ушел.
До возвращения Константина Клара дважды проходила мимо ванной на кухню. Ненависть к этой женщине заставляла пса вскакивать и рычать.
Шли дни. Лежа в ванной комнате, Симпатяга все чаще вспоминал Павлушу: как мальчик кормил его возле дупластого вяза, как давал ему в зубы корзинку с яйцами, когда ходили на районный базар, как плавал с ним в бочажине, над которой висели черные бусины черемухи. И чем больше тосковал Симпатяга о Павлуше, тем сильнее озлоблялся против Клары; заслышав ее ненавистные шаги, сопровождаемые шелестом халата, кидался на дверь и так яростно лаял, что звенели в ванной комнате стекла.
Как-то утром, когда хозяин вел его на прогулку, на лестнице встретилась Клара. Симпатяга зарычал и ринулся на нее. Константин едва сдержал его, но острые когти пса успели вспороть беличью шубку.
На улице Константин отхлестал его и, дав отлежаться, спустил с поводка. Симпатяга пробежал по двору, нырнул под арку и выскочил на тротуар. Хотя было еще сумеречно, он увидел далеко в конце улицы, на бугре, синий силуэт водонапорной башни. Там, за этой башней, кончался город. Стремительными прыжками Симпатяга помчался вверх по улице.
Большая, белая, словно засыпанная сахаром, открылась его глазам степь. Вдали, красные от утреннего солнца, усталыми верблюдами лежали горы. Сердце пса звонко заколотилось. На миг померещились: Павлуша, смеющийся, тоненький, в брюках, стянутых на груди ремнем, старик Лука, выбирающий дробь из сковороды, мужиковатая доброглазая Нюра, отсекающая от бревна кудрявую щепу. Он радостно залаял, побежал было, но тут же остановился: потянуло к хозяину. Ходит он, наверно, сейчас по улицам и зовет: «Овчаренок! Овчаренок!»
Симпатяга повернул обратно и опять остановился: вспомнил жестокую Клару, огненную боль, беличью разодранную шубку. Переминаясь с ноги на ногу, Симпатяга постоял в нерешительности и побежал к горам, за которыми жил Павлуша. Дорога пахла резиной колес, лошадиным пометом и лилась вперед лентами санного следа.
НЕЙТРАЛЬНЫЕ ЛЮДИ
Кеша Фалалеев и я лежали близ башкирской деревни Чигисты: ждали попутную машину.
Сень берез, что нависали безвольно опущенными ветвями над крошечной речкой, почти не скрадывала духоту и зной июньского дня, поэтому мы чувствовали себя разморенными и пребывали в полуяви-полудреме. Я не однажды испытывал такое состояние. Оно приходит, когда долго смотришь на струи марева, которое жарко, слепяще течет и течет над землей, когда нескончаемо звенят, шелестят, потрескивают кузнечики да когда еще провел бессонную ночь у рыбачьего костра.
Мы лежали головами к проселку, ногами к речке. Изредка по дороге перепархивала пыль, набегал лесной сквозняк, — а речка широкой зеленоватой стружкой перепадала через сосновый чурбак, и на песчаном дне ее подергивались солнечные сетки.