— Мерзавцы! Табачники! Губы оборву!
Мальчишки вскочили и пустились наутек через площадь.
Чурляев, Кеша и я сели в холодок башни. По-вечернему длинная тень ее комкалась на лопухах, горбилась на огромной кабельной катушке, сгибалась на заборе, за которым серебрели цистерны с горючим.
Чурляев был печален. Он приставил подошвы ботинок одну к другой и в зазор между ними бросал камушки. Кеша рыл ножом лунку и так сдавленно вздыхал, как вздыхают, когда за кого-то мучительно стыдно. А мне казалось, что и вчера и сегодня я испытывал чувство, подобное теперешнему: смрадное, как охваченный огнем лес. А было ведь иначе. Много красивого вошло в душу, пока был на рыбалке: густой вяз на обрыве, утопивший свинцово-красные корни в омуте, девушка, что галопом промчалась на саврасом жеребце через дол, запластанный зеленым туманом, стук дятла, звонкими каплями падавший в безмолвие рассвета, голубая при лунном свете рябь бочажины. Хотелось привезти все это домой, в каменный, пропитанный дымом город, как великую радость. Но что осталось от нее? Палы, черные палы. Лучше бы идти пешком, чем ехать на этой расхлябанной машине:
— Гляди, — толкнул меня локтем Кеша.
К полуторке, кузов которой был перекошен домкратом (Дугач менял колесо), приближались Михаил и милиционер-нагайбак; мундир порыжелый, верх фуражки туго натянут, вероятно, в тулью вставлена стальная распорка.
— У него, — Михаил указал пальцем на Чурляева. Милиционер щелкнул каблуками, козырнул.
— Извините, очень извините. Гражданин подозрение имеет. Прошу документы. Паспорт есть — хорошо. Нет — военный билет. Нет — профсоюзный. Нет — задержим.
Чурляев вынул из нагрудного кармана темно-красную книжечку, раскрыл ее и положил на ладонь милиционера. Тот поднес документ к раскосым глазам и начал медленно шевелить губами. Михаил заглянул через голову милиционера — и щеки его как бы выцвели: из багровых стали розоватыми.
Милиционер захлопнул корочки удостоверения.
— Извините, очень извините, товарищ депутат горсовета. Долг. — Козырнул и отправился восвояси.
Михаил сбегал к машине, что-то сказал Николаю. Минутой позже он уже сидел возле Чурляева.
— Депутат! Здорово! Сказал бы — документы бы не пришлось… Сердишься? Зря. Народ выбрал — не гордись, не зазнавайся. Бдительность. Плохо? Нет, хорошо. В крови у меня бдительность. Трех шпионов поймал. Волжане — мы такие. Орлы. За сто верст видим.
— Летел бы ты отсюда, орел… Слушать противно, — негодующе глухо сказал Чурляев.
— Не гордись, депутат. Выбрали — не гордись. — Михаил поджал под себя ноги и заревел на идущего из магазина Николая. — Чего прешься, как бульдозер: топ-топ. Поспешай.
Николай подал собутыльнику пол-литра. Михаил вперил глаза в этикетку и чмокнул губами:
— Рябина на коньяке. Эт-та прелестно!
— Если бы ты на рябине… — Кеша прочертил пальцем в воздухе прямой угол, — было бы еще прелестней.
— На рябине? Я? Если б повесился? Ах ты… остроумный парнишка какой! Волжане — мы тоже не дураки! Горький вон. А? Писатель! Силософ!
— Сам ты силософ, — возмущенно сказал Кеша.
— Верно — волжане, мы все…
Михаил налил в складной стаканчик настойки, протянул Чурляеву.
— Пей, депутат, на мировую. Государства сейчас на мировую идут, а мы тем более должны. Сказал бы сразу… Ты не знаешь меня. Душа-человек я. Завод горного оборудования знаешь? Там я. Ио завгара. Все меня любят. Богатырь. Заспорили — «Москвича» на попа поставил. Силы — океан. Пей, депутат, не гнушайся простыми людьми. Народ уважать надо. Народ — эт-та… Николай, ты тоже пей.
— Не тебе говорить о народе. — Чурляев поднялся, заставил Михаила под своим сурово-грустным взглядом опустить глаза, накинул на плечо суконный пиджак и пошел к дороге.
— Не тебе? Почему? Чего я, мазурик какой или дундук? Заелся. Депутат… От масс оторвался. Патрон в нос и луковицу чесноку. Голосуешь за них, а они… Бюрократы! Радиаторные пробки!
— Орясина! — гаркнул Кеша в ухо Михаила и пружинистыми скачками отскочил от башни.
Массовщики, что стояли неподалеку от шофера, который заталкивал гаечным ключом камеру с красными заплатками под покрышку, тихо засмеялись, но Михаил услышал.
— Чего ржете, шайка-лейка! Проучу!
— Мы не над тобой, дядя Миша. Между собой смеемся, — проговорил парень, голый по пояс.