Пожилая секретарша в кофте из кроличьего пуха провела его в кабинет и указала на стул. Дударев закрыл ладонями щеки, покрасневшие от волнения, стал слушать, что говорит сухощавый мужчина с лицом, запятнанным родинками. Баландин стоял возле стены, скрестив за спиной руки, и зорко смотрел на говорящего. Как только сухощавый сказал о каких-то тросах, помешавших заводу выполнить план, Баландин оттолкнулся от стены, хрипло и злобно бросил:
— Всякий раз заслоняетесь тросами. Высечь бы вас одним из них!
Сухощавый растерялся, из пальцев выскользнули листы, густо поклеванные пишущей машинкой, и рассыпались под столом. Пока он доставал их, в кабинете туго натянулась тишина: ни кашля, ни вздоха, ни шепота.
Потом говорили другие директора заводов, и Дударев видел, что эти седые люди произносят каждое слово по-мальчишески пугливо, боясь, что оно в устах секретаря обернется кнутом, оставляющим черный рубец. Баландин по-прежнему стоял спиной к стене и опирался на руки. Дударев заметил: когда брови друга смыкались и образовывали на взлобье треугольник из морщин, то он непременно бросал какую-нибудь резкую реплику.
— Покороче, вития. Выводы.
— Смотри, захлебнешься в собственной похвальбе.
— Не нуждаемся в кудрявых доказательствах.
Что ни фраза, то безмолвней в кабинете. Подавленно сутулились спины. По листам бумаги то тревожно, то робко, то возмущенно двигались карандаши.
— Больно крут ты, Костя, с людьми, — сказал Дударев, спускаясь по горкомовской лестнице.
— Время диктует поведение.
— Человечнее надо.
— Человечность по-разному проявляется.
— Подавлять властью и волей — не значит поступать человечно.
— Ва́сюха, Васю́ха, Васюха́, ты опять придираешься.
— Я предостерегаю.
— Напрасно. Повелевать людьми — искусство, а я в этом деле — мастер.
В дверь кабинета кто-то робко постучал. Дударев встрепенулся, увидел покоробленный сыростью плакат, Баландина, полулежащего в рыжем кресле.
— Войдите. — Поежился от внезапной дрожи, спрятал затылок в каракулевый воротник.
Споткнувшись о высокий порог, обшитый клокастым войлоком, в кабинет шагнула агроном Валентина Матвеева. Она поздоровалась и начала оттирать кожаной перчаткой закоченевшие руки. На щеках — морозный румянец. Шаль и волосы курчавы от инея.
— Валентина Алексеевна, неужели пешком пришла?
— Пешком.
— Просила лошадь у Мурашова?
— Нет. Отказал бы.
— Почему вдруг? Ведь он прекрасно принял тебя. — Дударев тревожно встал.
— Принял-то он меня прекрасно, да, наверно, только для виду. Неделю назад я зашла к нему и сказала, что необходимо помещение для агротехнических курсов. А он ни с того ни с сего закричал: «Сам знаю и, когда сочту нужным, выделю». Я, конечно, сказала, что хотя он и председатель, но кричать на меня не имеет права и обязан без проволочек выделить помещение. Он снова стал говорить оскорбительным тоном и почему-то поставил мне в упрек, что я окончила академию. Я ушла. Потом решила, что для начала буду проводить занятия у себя в комнате. Так и сделала.
— Ну, а еще что? — спросил Дударев: он заметил, что Валентина побледнела и в какой-то нерешительности стала катать по лавочке смятую замшевую перчатку.
— Василий Иванович, наверно, это плохо?.. Столкнулась с первыми трудностями и поддержки ищу, вместо того, чтобы своими силами обойтись. Я не пришла бы. Вынудил меня Мурашов.
— Продолжай, Валя. — Дударев и сам не заметил, как назвал Матвееву просто по имени.
Она застенчиво опустила ресницы, на которые, казалось, были нанизаны хрустальные шарики: растаял иней. Дударев смутился и, придавливая листочки блокнота, вспомнил, что еще с месяц назад, когда Матвеева приехала в МТС и они беседовали в этом же холодном кабинете, ему захотелось назвать ее не длинно и официально — Валентина Алексеевна, а коротко и душевно — Валя.
— Василий Иванович, вы знаете прораба наших шефов Селянкина?
— Знаю.
— Как-то он подходит ко мне и говорит: «Мы строим колхозу теплицу и парники, а председатель даже лошадь не дает, чтобы мы могли возить кирпич от шоссе сюда. Проселок-то снегом занесло, только на лошади и проедешь». Я сказала Мурашову об этом. А он: «Ничего, выкрутятся. На их заводе бульдозеры есть. Пусть пригонит один да очистят проселок». — «Зачем же, — говорю, — за шестьдесят километров бульдозер гнать? Одной-двумя лошадьми можно обойтись». — «Ну, это не твоего ума дело, — отвечает. — Занимайся-ка своей агротехникой, а в административную политику не суй нос, а то откусим». Вчера вечером Мурашов явился ко мне на квартиру. Пьяный, на валенках пуд снегу: видимо, нарочно по сугробам шел. Я сказала, чтобы он вышел на крылечко и обмел валенки. А он их об ножку кровати обстукал. Я не выдержала и крикнула: «Уходите, наглый вы человек!» Он, разумеется, не ушел, сел на лавочку. «Вот что, академия, я на три слова. Запомни: хозяин в колхозе я. И если ты будешь встревать в мою дипломатию, досыта наплачешься. Понаслали вас, грамотных, в деревню, а вы думаете: «Все умеем». Нет, не умеете. Не понимаете. У нас, практиков, почище вашей академии. Она у нас в горбу сидит. Знаю я твои мечты. Поработаю, мол, годик и сковырну Мурашова, полуграмотного мужика. Не пустят тебя в председатели. Мурашов-то нужней колхозу, чем какая-нибудь белоручка. Поборемся. Справедливость, она всегда восторжествует. Так что, академия, живи тише воды, ниже травы, а то худо будет». И ушел.