— Подожди. — Дударев отбросил одеяло, открыл ножницами пристывшую к рамам форточку и высунул наружу пачку сигарет.
— Спасибо, Василий Иваныч, спасибо! Закрывайте. Простудитесь.
Дударев погасил свет и представил, как Ваня, усталый, шагает по улице, вкусно глотая дым сигареты.
Дударев испытывал к Ване отцовскую нежность. Вот и теперь захотелось позвать его к себе, растопить печь, напоить чаем, узнать, о чем он мечтает, думает ли учиться, ладит ли с крестным, у которого живет. Но он не окликнул шофера: не до чая и разговоров Ване, намаялся в дороге, пусть спит.
Утром, как договорились накануне, Дударев и Баландин отправились в поездку по колхозам.
Потеплело. Ночью ветер стряхнул с бора остатки куржака. Не шелохнут сосны кронами. Лиловы в низинах снега. Над горизонтом оранжевый пласт зари. Выше небо прозрачное, белое. Еще выше — голубоватое, а в зените — синее, спокойное.
Баландин беспощадно дымил «Беломором», втискивал окурки в фарфоровую пепельницу-«лапоть».
За слюдяными окнами «газика» появлялись и пропадали из виду снегозадержательные канавы, ровные ряды шершавых подсолнечных будыльев — кулисы, лесополосы, сильно задутые метелями.
— Колхозники осуждают многокилометровые лесные полосы, — заговорил Дударев. — Лесополосы, говорят они, много снега жрут, а на поля кукиш с маслом попадает. Правы. Надо сделать полосы метров в пятьсот, от силы — тысячу. И чтобы промежутки между ними были — для снежного тока. А еще лучше пользоваться горчичными и подсолнечными кулисами. Смотри, где кулисы, там снежный покров почти одинаковый. Во всяком случае, там не получается: кому индейка, а кому воробей. Не продумали с полосами. Явно.
— Да не бывает так, чтобы кто-то, будь он даже семи пядей во лбу, с идеальной тщательностью обдумал ту или иную меру, — сказал Баландин. — История промышленности и сельского хозяйства, как и история вообще, не совершается без деятелей, которые ошибаются, извращают… Банальность.
Дударева рассердило, что Баландин говорит с ним раздраженно и поучающе. Он хотел резко возразить, но подумал, что это ухудшит и без того тяжелое настроение друга, и спокойно промолвил:
— Да, к сожалению, в ногах истории путаются деятели, о которых ты сказал. Но зачем же возводить это явление в степень необходимости?
— Я не возвожу. Я констатирую, — отрезал Баландин и громко щелкнул портсигаром, давая знать, что не намерен продолжать разговор.
Глядя в затылок Баландина, прикрытый куньей шапкой, Дударев грустно смежил веки и покачал головой.
До темноты они побывали в трех колхозах. Дударев с гордостью отмечал, что в деревнях, где останавливались, произошли перемены: там грузно поднялась над землей каменная овчарня, там проложили водопровод и смонтировали подвесную дорогу, там рассекли улицу надвое электрические провода, прихваченные к белым изоляторам. От сознания, что в этих переменах принимали участие рабочие МТС и он сам, у Дударева теплело на душе.
Когда закат начал жухнуть и нижний склон неба подернулся сизым налетом, кургузый «газик» въехал на окраину колхоза «Красный партизан».
— Остановись возле дома Мурашова, — сказал шоферу Баландин и обернулся к Дудареву: — Я, Вася, слышал твой разговор.
Жена Мурашова, темнокожая, жилистая, ответила на вопрос Баландина, певучей скороговоркой:
— В город укатил. Зачем — не сказался. Никогда не сказывается.
На улице было тихо, лишь слышалось тягучее мычание коров и крик снегирей.
Арбузный запах сухого снега, тальниковые плетни, строения из дерева, камня-плитняка, самана — все это скромное, непередаваемо близкое Дударев любил с тех пор, как помнил себя.
Дом, где помещалось правление, был закрыт на амбарный, чуть не с пудовую гирю, замок. На бумажке, прибитой к двери гвоздями, они прочли:
«В 16 ч. на квартире В. Л. Матвеевой состоится очередное занятие агротехнических курсов. Просьба не опаздывать».
Баландин, отогнув рукав пальто, взглянул на часы.
— Завтра утром бюро райкома. Пора в город. Впрочем, можно потолковать с Матвеевой, если занятие не началось.
Входя в сени, Дударев услышал голос Валентины, просачивающийся из приоткрытой двери. Он заглянул в щелку и увидел Валентину — худенькую, в синем шерстяном платье. Сухой блеск глаз и зеленоватые тени под веками говорили, что она плохо спала прошлую ночь и сильно утомилась за день. Но, вместе с тем, в посадке ее головы угадывалась бодрость и воля, поразительная для этой внешне изнеженной девушки.