Курбатов прочитал.
Царь потёр висок, подумал и нехотя, через силу обронил:
– Была не была: пиши пошлину и на соль.
…Откупщики, гости торговые принялись за «работу». По цене подрядной соль стоила восемь алтын, а продавать её начали по рублю с алтыном за пуд.
И стала соль для народа русского такой же несбыточной, но заветной думкой, как солнечный свет для брошенного в темницу крамольника.
Великим походом поднялись на подъяремную Русь цинга и мор.
Фома приступил к действию.
– Да, брателки, видывал я беду соляную далече, в местах студёных, у соловецких монахов, и не чаял, что беда сия до этих, до астраханских краёв доберётся. А без соли быть человеку как же возможно? Перемрём ведь. Как же так, а?
– А невозможно! – как один, отозвались станичники.
– Веди, атаман!
– Поднимем Астрахань!
– Украйны поднимем!
– Приспело время!
– Веди!
Тяжёлые тучи нависли над Астраханью. Воевода Ржевский расставил по всему городу усиленные караулы и обратил в военный лагерь кремль астраханский, но утраченного с недавнего времени покоя не обрёл.
Не только в Астрахани – на всех украинах было тревожно.
Горы пойманной рыбы гибли на берегу, далеко по округам разносилось зловоние. Никто и не думал о разорительном засоле. С каждым днём пустели торговые ряды, закрывались лари и лавки. Жизнь свёртывалась, угасала. В тщетных поисках заработка бродили от дома к дому, от промысла к промыслу работные, крестьяне, гулящие.
Каждую ночь собирались на тайный сход выборные астраханские стрельцы. Драный настаивал «вновь почать возмущение».
– Добро сотворим, ежели смутим людей. И Дон и Яик за нами потянутся.
Он рассказывал, как из московского края бегут от помещиков и царёвых людей великие силы крестьян, как множатся и крепнут ватаги.
– И вот чудно: бьют крестьянишек, бьют холопей, гулящих бьют… ай, как бьют! А пошто сие? Их бьют, а они растут в три краты, в четыре краты, в пять крат. Чем боле их бьют, тем боле растут…
По астраханским улицам, смелея, шныряли раскольники. На папертях, в оградах церквей закипели споры.
Настоятель Троицкого монастыря Георгий Дашков с архиереем Сампсонием с утра до ночи вели торжественные богослужения и как могли увещевали «паству» не поддаваться «козням еретиков».
Посадские не знали, на чью перекинуться сторону. Закипели бунтом все украины, это радовало их и томило сомнениями. Не много нужно было посадским: не гнули бы их в бараний рог торговые гости – и всё шло бы по-доброму. Только того и желали они. Примкнуть же открыто к убогим никому из них не хотелось. Ни мелкому торговому человеку, ни богатому купчине ни к чему был казацкий круг.
Но дальше терпеть разорение не хватало силы. Приходилось лукавить и пока что держаться стороны убогих людишек.
Зорко следил за стрельцами воевода, но не показывал вида, что не доверяет им. Особенно смущал Ржевского полк Голочалова, сплошь почти состоявший из раскольников и бунтарей. Чтобы привлечь на свою сторону голочаловцев, воевода решил приблизить их к себе, задобрить. Поэтому целовальником по сбору пошлин с русского платья он назначил голочаловского стрельца Григория Евфтифеева.
Стрелец отвесил Ржевскому низкий поклон за честь и прямо от него пошёл на сход.
Сход запретил Григорию «ходить в целовальниках».
На другой день, в воскресенье, когда Ржевский вышел из церкви, Евфтифеев, растолкав толпу, остановил начальника:
– Хоть умру, а пошлины собирать и бороды брить не стану!
Толпа вздрогнула, опешила от смелых стрелецких слов, но тут же всколыхнулась.
– Правильно!
Широким вешним потоком пролилась человечья волна по Астрахани. Взбесившимся стадом быков взревели сполошные колокола.
– Бей! Топи их в соли, кою у нас из глоток поотнимали!
Со скорбной молитвой, подняв иконы и хоругви, вышли монахи из Троицкого монастыря.
Впереди всех, согнувшись, как будто давила его страшная ноша, шагал, непрестанно крестясь, отец Георгий Дашков.
Сойдясь грудью с толпой, он широко расставил руки, закачался и пал на колени:
– Чада! Что творите вы? Противу кого восстаёте?
В то же мгновенье из разных концов донеслось песнопение монахов, переряженных целовальников, воеводских людей.
– Противу кого восстаёте? Противу помазанника Господнего, коий царство наше возвеличить поставлен перед всем миром?
Толпа смутилась, притихла. Уже неистовствуя, раздирая на себе рясу, то полный звериного гнева, то рыдающий, отец Георгий призывал всех верных церкви к смирению.
– Были Сим, Хам и Иафет. И был отец их – Ной. Ной – государь, церковь – Россия, Хам – вы людишки. Таково Богом положено. Не верите мне, слову Божию верьте. Тако прописано. Смиритесь. Не поднимайтесь противу Господа Бога. От начала века и до скончания века Хам будет служить Ною.
Из-за переулка показался голочаловский полк. Драный отделился и подскочил к Дашкову.
– Хамы, сказываешь?!
Ярославский гость, Яков Носов, решил, что пришла пора действовать.
Толпа приходила в себя. Понемногу верховодами движения становились простые стрельцы. Уже никто почти не слушал отца Георгия.
– Покель не поздно, мы должны в атаманы пробиться, инако худо нам будет, – шепнул Носов московскому купчине Артемию Анциферову.
– Не за того ли государя ратует отец Георгий, – взревел Носов, – который не токмо указал бороды брить и в обрядке немецкой хаживать, но и упретил семь годов свадьбы играть, а дочерей и сестёр наших повелел выдавать за немцев?
Заявление Носова, только что им же придуманное, сразу объединило и раскольников, и никониан.
Дашков и монахи, побросав иконы, шарахнулись от хлынувшей на них толпы и едва спаслись в одном из ближних дворов.
Волна слизнула караулы, захватила пороховые погреба и оружейные склады.
Ночью триста мятежников во главе с Драным вломились в кремль и перебили почти всех офицеров.
Ржевского нигде не могли найти.
Долго бегали по городу люди, кричали, требовали:
– Мошенника-воеводу! Ржевского! Ворога человеков!
– Добыть воеводу! – больше всех орал Носов. – Добыть сребролюбца!
Только на другой день к вечеру на воеводском дворе за поварнею, в курятнике, нашли переряженного в крестьянское платье воеводу Тимофея Ржевского и за ноги уволокли на круг.
Суд происходил открыто, на площади. Всему народу было предоставлено право требовать у воеводы ответа за его неправды, мздоимство и произвол.
Но астраханцам было не до того. Напуганные сообщением Носова, они со стремительной быстротой отправляли под венец дочерей и сестёр с первыми попадавшимися парнями, только бы «не достались девки басурманам богопротивным».
В Никольской церкви перед Пречистенскими воротами пытали Ржевского. Он каялся в своих грехах, клялся служить честью «по всей Божьей правде», униженно вымаливал себе жизнь.
Круг постановил опросить весь народ.
– Как повелят вольные астраханцы, так тому бесперечь и быть.
На рассвете Ржевского повесили.
Каждодневно на Москву прибывали гонцы. Торжественно ухали колокола.
– Виктория! Виват! Виктория! Море близко! У моря Русь!
А Пётр метался растерянный – не знал, что делать: бороться ль с мятежниками или продолжать войну Но остановиться, не воевать нельзя было: России нужно было море. Без моря больше не было бы России.
И Пётр шёл. Шёл к морю.
– Ай, море! Ай, зазнобушка моя, море!
Глава 41
У МОРЯ
Борис Шереметев творил чудеса. Каждый день почти прибывали на Москву гонцы с донесением о победах. Пётр всем говорил одно и то же:
– Для меня суть солдат, коего содержать потребно, и ещё суть крестьянин, коему содержать солдата потребно.
Он мало верил в свои слова, но хотел им верить, так как знал, что иначе действовать, чем действует, не может.
Петровы «птенцы» лезли из кожи, чтобы добывать казну. Но страна была обезмочена поборами. Убогие люди, не видя никакой корысти в войне, не хотели приносить жертв.