— На кожу его глянь. — упорствовал Ридли, — Она смуглая!
— Точно! Точно! Смуглая! Бесспорно, мулат! — майор откровенно потешался над будущим родственником, — Ой, но ведь смуглая кожа и у генерала Борегара! И у вас, мистер Ридли! Какой ужас! Эти мулаты везде!
— Борегар — француз! — набычился Ридли, — А отец у Старбака любит негритосов!
— Ух ты! — восхитился Бёрд, — То есть, по-вашему, мистер Ридли, мамаша Натаниэля поняла проповеди супруга буквально и, пока преподобный метал громы и молнии с кафедры, грешила с чернокожими в ризнице?
— Дядя… — с болью в голосе попросил Адам.
— Нет, Адам, Итен разжёг моё любопытство. Так как, мистер Ридли, я правильно понял ваши намёки?
— Я ни на что не намекал. Старбак убрался, туда ему и дорога. Надеюсь только, что он не растреплет янки наши военные планы.
— О, насчёт этого будьте покойны! — оскалился Бёрд, — Наши военные планы узнают лишь наши потомки из мемуаров наших генералов.
Он достал тонкую вонючую сигарку, к которым питал склонность, и спички:
— Если твой отец хочет, я, конечно, вычеркну Старбака, только сдаётся мне, что полковник совершил большую ошибку.
Адам внимательно посмотрел на майора:
— Тебе пришёлся по душе Нат, да, дядя?
— Ты невнимателен, Адам. Я говорю не о собственных пристрастиях, а о достоинствах твоего друга. Он умеет думать, редкий талант среди современных молодых людей. Ваше поколение привыкло доверять чувствам, а Старбак, хоть и редко, пользуется серым веществом.
— Теперь он будет пользоваться им на Севере. — подытожил Адам, желая положить конец неприятному разговору.
— Увы. Да. А мы ещё пожалеем, что его серое вещество не с нами. И его безжалостность, кстати, тоже.
— Безжалостность? Нат не безжалостный, дядя! — пылко заступился за друга Адам.
— Видишь ли, мой дорогой племянник, всякий, кто воспитан в духе кальвиновской идеи предопределённости, безжалостен поневоле. Ну, смысл жалеть нищего, если быть нищим его Бог предопределил ещё до его рождения? А в эти нелепые дни безжалостность будет самым востребованным душевным качеством. Войну выиграет не джентльменство, а безжалостность и мясницкий навык.
— Ты уже говорил это, дядя. — угрюмо сказал Адам.
Очень уж похожи на правду были дядины слова, и оттого верить в них не хотелось.
— Повторение — мать учения, мой мальчик. — Бёрд чиркнул спичкой.
Адам устремил взгляд поверх голов притихших легионеров туда, где чернокожий Нельсон суетился у костра:
— Пойду кофе выпью.
— А разрешение? — майор Бёрд погрозил ему пальцем, — Разрешение старшего офицера, которым в отсутствие твоего отца являюсь я.
— Ладно, дядя. Тогда я попрошу Нельсона принести мне кофе сюда.
— Не раньше, чем обнесёт напитком рядовых и сержантов. Офицеры, Адам, не привилегированное сословие, а военнослужащие, обличённые дополнительной ответственностью.
Адам засопел. У дяди Таддеуса настоящий талант удивительно всё усложнять и запутывать. И почему матушка настояла, чтоб отец сделал её брата майором? Затем Адам вспомнил, что Мириам Фальконер поступила так назло мужу, и настроение у Адама окончательно испортилось.
— Счастливо оставаться, дядя. — он подобрал поводья и тронул жеребца с места.
Следом двинулся Ридли. Майор Бёрд расстегнул нагрудный карман и достал завёрнутую в лоскут ткани фотографию Присциллы. В очках она позировать отказалась наотрез, на карточке вид имела беспомощный и трогательный, но для Бёрда она была прекраснейшей женщиной на свете. Бёрд поцеловал фото и, бережно обернув в материю, положил обратно в карман.
Метрами восьмьюстами позади Бёрда на десятиметровую вышку из жердей взобрались два сигнальщика. Всего по приказу Борегара таких вышек вдоль фронта его армии возвели четыре штуки. Служили они для наблюдения, передавая сведения от одной к другой флажками. Старший из наблюдателей, капрал, склонился к подзорной трубе на треножнике, снял с линзы колпачок, подкрутил фокус и навёл прибор севернее. В поле зрения попала церквушка Седли, женщина, вытряхивающая половик на её пороге. Капрал повёл трубой на восток. Мелькнуло прочерченное дымками костров небо. Прежде чем наблюдатель направил прибор туда, где находилась соседняя вышка, объектив выхватил группу людей, стоящих на голой верхушке холма в полутора километрах за Булл-Раном.
— На янки хочешь взглянуть?
— Да пусть они провалятся.
Группка была смешанной: пешие, конные, штатские, военные. Открывшаяся им панорама завораживала. Восходящее светило вызолотило пастбища, рощи, дороги и превратило в сверкающую хрустальную ленту Булл-Ран, по другую сторону которого, невидимая, ожидала неминуемого поражения армия бунтовщиков.