Проповедь давно миновала точку, в которой смысл и логика речи ещё имеют значение для аудитории, и теперь преподобный, опытный оратор, накачивал паству эмоциями, что помогут ей держаться пути истинного и избегать соблазнов всю неделю, до его следующего назидания.
Гнусные рабовладельцы, продолжал он, изведают в посмертии худшие из адских кар. Они будут ввергнуты в геенну огненную, где будут корчиться до скончания времён. Упомянув преисподнюю, Старбак-старший не смог пройти мимо столь соблазнительной темы и посвятил описанию пекла целых пять минут. Красок он не жалел, и, когда с ужасами было покончено, наиболее слабая часть его паствы была близка к обмороку. На галерее, в специальной загородке (отдельно от белых прихожан), сидели бывшие рабы с Юга, выкупленные на средства прихода. Они тихо повторяли слова преподобного, и их едва слышный почтительный гомон создавал ощущение сверхъестественности происходящего.
А преподобный нагнетал и нагнетал атмосферу. Он поведал, что, верные завету Христа прощать врагов, христиане с Севера протянули своим заблудшим южным братьям руку дружбы. Дабы слушатели не ошиблись в том, что именно протянули южанам северяне, Старбак выбросил вперёд ладонь, испятнанную понизу свежими синяками.
— Протянули кротко! Протянули всепрощающе! Протянули возлюбя! — рука его простиралась всё дальше и дальше, — И чем же южане ответили? Чем ответили? Чем, я вопрошаю вас?!
Последний вопрос он выкрикнул, оросив передний ряд брызгами слюны, и обжёг зал, от ближайших скамей до галёрки, взглядом, исполненным праведного негодования. Остановив взор на старшем сыне Джеймсе, сидящем в новенькой, с иголочки, синей форме на лавке, отведённой для семьи преподобного, Элиаль Старбак повторил:
— Чем же?!
И, набрав побольше воздуха в лёгкие, рявкнул:
— Скудоумием и глупостью!!! Как пёс возвращается на блевотину свою, так глупый повторяет глупость свою!
Одиннадцатый стих двадцать шестой главы Книги притчей Соломоновых, трепетно приберегаемый преподобным для кульминации проповеди, прозвучал чрезвычайно патетично. Закрепляя в умах слушателей малоаппетитную ассоциацию Юга со жрущей блевотину собакой, он повторил несколько раз:
— Рабократы пожирают изблёванное! Пожирают изблёванное!
Так пусть подавятся, возопил он. Пусть захлебнутся пожранным! У доброго христианина в эти дни смуты нет другого пути, кроме как, укрывшись за щитом веры и вооружившись мечом благочестия, очистить Юг от погрязших в грехе пожирателей блевотины. Пусть бич в руце христолюбивого воинства обрушится на спины южных псов-рабовладельцев, и они, скуля, подожмут хвосты!
— Аллилуйя!
Крик преподобного подхватили на галёрке бывшие рабы, а у сидящего на скамье Старбаков Джеймса сердце забилось сильнее. Ведь он был одним из тех христолюбивых воинов, о которых говорил отец. К воодушевлению и гордости примешивалась, правда, некая опаска: а ну как рабократы не подожмут хвост? У псов ведь, кроме хвостов, ещё и зубы есть. Джеймс постарался загнать неуместную мысль поглубже и вновь сосредоточиться на проповеди. Джеймсу-Элиалю-МакФейлу Старбаку недавно исполнилось двадцать пять, но рано поредевшие тёмные волосы и застывшее на лице выражение вечной угрюмости делали его на десяток лет старше. Утешением за скудость шевелюры за служила борода, — завидная, ухоженная, кажущаяся ещё гуще из-за широкой кости, унаследованной Джеймсом от матери. Фигурой он пошёл в материну породу, однако по духу Джеймс был весь в отца, а потому уже сейчас, спустя четыре года после окончания Гарвардской юридической школы, о нём говорили, как о восходящей звезде массачусетской юстиции. Блестящая репутация и словечко-другое, замолвленные кому надо отцом, обеспечили Джеймсу Старбаку тёплое место при штабе генерала Ирвина Макдауэлла. Джеймс слушал проповедь внимательно. Нескоро он вновь услышит проникающие в самое сердце речи отца, завтра утром Джеймс Старбак сядет в поезд и отбудет в Вашингтон исполнять священный долг перед Господом.
— Удел пса — послушание! Удел пса — смирение! И Юг должен быть приведён к послушанию и христианскому смирению! — начал закругляться преподобный.
Не дожидаясь финальных громов и молний, которые Старбак готовился обрушить на головы псов-южан, с задней скамьи поднялся один из слушателей и тихонько выскользнул в холл, а оттуда — на улицу. Те из прихожан, кто заметил исчезновение молодого человека, предположили, что ему стало нехорошо, и были правы. Отчасти. Не телесный недуг поразил Адама Фальконера. Терзала его душевная боль. Адам остановился на ступенях и глубоко вдохнул уличный воздух. Сзади доносились приглушённые гранитом стен витийства преподобного.