Забивая клинья во второй распил, Труслоу спросил:
— У нас война вроде намечается, да? Из-за чего сыр-бор-то?
— Права штатов. — коротко ответил Старбак.
— А попроще?
— Попроще, мистер Труслоу: Америке не нравится, как ею управляют.
— Я думал, у нас в Конституции прописано, как Америкой управлять.
— Прописано, да не всё.
— Мудришь, парень. Ты мне скажи, почему нам приходится драться за право держать ниггеров?
— О, Боже! — вздохнул Старбак.
Давным-давно он поклялся отцу не позволять никому произносить при себе гадкое слово «ниггер». Давным-давно, в другой жизни.
— Ну, так как, парень? Почему нас вынуждают воевать?
Старбак привалился спиной к стенке ямы и попробовал растолковать:
— Часть северян за то, чтобы отменить рабство вообще. Другие хотят ограничить его распространение на запад. При этом и первые, и вторые сходятся в том, что рабовладельческие штаты не имеют морального права влиять на политику страны.
— Почему негритосы так заботят янки? У них же их нет?
— Вопрос морали, мистер Труслоу. — объяснил Старбак, оттирая забитые трухой глаза припорошенным той же трухой рукавом.
— Из попадавшихся мне в жизни субчиков, разглагольствующих о морали, ни один ни на что не годился. Кроме, разве, попов. А ты сам, что, парень, о ниггерах думаешь?
— Я? — переспросил Старбак.
А, действительно, что он сам думает?
— Я думаю, сэр… Я думаю, что всякий человек, вне зависимости от цвета его кожи, имеет равное право перед Господом на счастье и уважение.
Фраза получилась до отвращения шаблонная и неживая, совсем, как у старшего брата, а Джеймсу по части ораторского искусства было далеко до их отца. Когда о правах негров говорил Элиаль Старбак, казалось, ему вторят ангелы с облаков.
— Тебе нравятся ниггеры, что-то в этом роде?
— Они — Божьи создания, мистер Труслоу…
— Свиньи тоже Божьи создания, что не мешает нам их откармливать и резать. Не одобряешь рабство?
— Не одобряю, мистер Труслоу.
— Отчего же?
Мысли Натаниэля разом спутались и вместо стройных, как у отца, доводов: мол, негоже человеку владеть себе подобным; рабство порабощает, в первую очередь, самого рабовладельца; вместо выкладок об экономическом ущербе от оттока белых ремесленников из рабовладельческих областей, юноша смог выпалить лишь одно:
— Неправильно это.
— Глуповато звучит, не находишь? Правильно-неправильно… — издал смешок коротыш, — Фальконер, значит, хочет подвязать меня драться за его приятелей-рабовладельцев? Здесь, в холмах, всем начхать и на ниггеров, и на их хозяев, с чего же мне кровь проливать?
— Не знаю, сэр. Правда, не знаю. — Старбак слишком устал, чтобы спорить.
— Зато Фальконер знает, за что. — хмыкнул Труслоу, — За пятьдесят долларов. Берись, парень.
— О, Боже…
Волдыри лопнули от первого же рывка. Старбак взвыл и осёкся. Не хватало, чтобы разбойник услышал и счёл его слюнтяем. Натаниэль сжал скользкую от сукровицы рукоять, терзая зубастым орудием пытки себя и проклятую нескончаемую сосну.
— Уже лучше, парень! Приноровился?
У Старбака было ощущение, что он вот-вот испустит дух, как загнанная лошадь. От макушки до пят он превратился в сгусток боли, как автомат, сгибаясь и дёргая, сгибаясь и дёргая. Кулём обвисал он на ручке, всем весом помогая ей нырять вниз и блаженствуя, когда Труслоу вытягивал пилу наверх. Вверх-вниз, вверх-вниз, вверх и… О, Господи! …вниз.
— Ты не заморился, парень?
— Нет.
— Поздно начали. Будешь в неллисфордской церкви пастора Митчелла, обрати внимание на пол. Доски для него мы вдвоём с родителем напилили всего за день. Жми, парень!
Трудиться так тяжело Старбаку не доводилось никогда. У дяди Мэттью в Лоуэлле он иногда помогал на замёрзшем озере заготавливать лёд для домашнего ледника. Те выезды были, скорее, развлечением, чем работой. Больше времени занимал не напил льда, а битвы снежками и катание на коньках. Никакого сравнения с сегодняшней каторгой, однако, как бы тяжело ни приходилось, Натаниэль Старбак знал, что на карту поставлено его самолюбие, его будущее, а самое главное — его ценность в ястребиных глазах Томаса Труслоу.