— Зачем тебе идти на войну? Там ли твоё место?
— Зачем? — повторил Таддеус задумчиво, — Затем, что, как мне кажется, я могу быть чертовски хорош на поле боя.
Присцилла хихикнула и осеклась, поняв, что муж не шутит:
— Ты серьёзно?
— Серьёзно. Современная война — борьба интеллектов, а уж чем-чем, умом я, при всех своих недостатках, не обделён. Каждый должен найти себя в жизни, я же себя, увы, пока не нашёл. Пишу недурную прозу, неплохо музицирую, но это не то. А вдруг моё призвание — вести полки в бой? Опасно, но попробовать надо. Придётся, конечно, быть осторожным.
— Будь, пожалуйста.
— Буду, буду. Не собираюсь оставлять тебя вдовой. — ухмыльнулся Бёрд.
Она не скрывала того, насколько огорчена его решением, и Бёрд ласково усадил жену на стул, налил вина в обычный, без ножки, стакан, вложил в её маленькую руку:
— Не волнуйся за меня. Вся эта война закончится пшиком. Покричат, похорохорятся, может, выстрелят разок. Будь уверена, к концу лета конфликт исчерпает себя, все разойдутся по домам, чтобы хвастать немыслимыми подвигами и беспримерной храбростью. И тогда, моя дорогая, для тех, кто не пожелал принять участие в общем фарсе, настанут трудные времена.
— То есть?
— Разумного человека, не желающего себя класть на алтарь всеобщего сумасшествия, соседи и друзья заклеймят трусом. Положение, похожее на положение голодного, получившего вдруг приглашение на танцы: и бить ноги неохота, да без этого потом за стол не попасть.
— Боишься, что Фальконер пришлёт тебе юбку?
— Я боюсь, — ответил Бёрд честно, — что окажусь для тебя недостаточно хорош.
— Для меня ты хорош и без войны.
— Да, наверно. Только, чтобы хорош был и далее, твоему хорошему, но немолодому супругу надо хорошесть постоянно доказывать. Быть для тебя Галахадом, Роландом, Джорджем Вашингтоном. Впрочем, почему я так скромен? Александром Великим!
Видя, как она смеётся, он с удовольствием чмокнул её и добавил:
— Я должен быть для тебя героем.
— Мне страшно. — тихо призналась Присцилла Бёрд.
Её муж не знал, пугает ли её то, что обещает сегодняшняя ночь, или то, что несёт лето. Таддеус Бёрд взял жену за руку и, крепко поцеловав, заверил, что всё будет хорошо.
А дождь за окном лил и лил.
6
С неба закапало, когда поезд, шипя и лязгая, замер шагах в двадцати от разобранных Труслоу рельсов. Ветер рвал дым со среза высокой луковицеобразной трубы и относил к реке. Один из ребят Труслоу высадил машинистов из кабины.
Старбак вернулся к мосту и сообщил, напрягая голосовые связки, новость о приближении поезда полковнику на том берегу. Тот гневно проорал, что не понимает, каким образом это может задержать подрыв моста.
— Гони Хинтона через мост немедленно! — сложив ладони рупором, надрывался Фальконер, Ты слышишь, Нат? И Хинтона, и всех остальных! Немедленно!
Старбак порысил обратно к поезду. Хинтон спокойно беседовал с машинистами.
— Полковник зовёт группу обратно, сэр. Он недоволен.
Капитан Хинтон пожал плечами:
— Да я — хоть сейчас. Идите, забирайте своего приятеля Труслоу (он в данный момент занят почтовым вагоном), а я подожду вас здесь.
От исходящего паром паровоза пахло дымом, гарью и маслом. Литая, крашеная бронзой, табличка над передним колесом оповещала, что локомотив носит гордое имя «Стремительный». К «Стремительному» был прицеплен тендер, четыре пассажирских вагона, один товарный и один почтовый. Внутри поезда люди Труслоу держали на мушке пассажиров, сержант же возился с охраной, запершейся в теплушке почтового вагона. Подёргав дверь, Труслоу отступил назад и пальнул сквозь стенку.
В соседнем вагоне кто-то из пассажирок, напуганных стрельбой, завизжал.
— Отличный пример! — захохотал вслед Старбаку капитан Хинтон, — Палите и вы, юноша, в любого, кто рыпнется!
Старбак, привыкший к тяжести двухкуркового Саважа на боку настолько, что забыл о его существовании, на ходу вытащил револьвер из кобуры. Сбоку тянулись высокие пассажирские вагоны. Курились трубы обогревавших их печек, раскалённые буксы осей мгновенно испаряли падавшие на них капли дождя. За пыльными стёклами, испятнанными моросью, виднелись бледные лица пассажиров. Под их испуганными взглядами плечи Старбака невольно расправлялись. Грязный, небритый, с неровно отросшими волосами он будто сошёл со страниц сочинения сэра Вальтера Скотта о сорвиголовах приграничья. Стекло пролегло меж молодым человеком и обывателями словно граница меж двух миров: миром скуки, рутины, условностей, где Старбак обитал ещё полгода назад, и его новым миром — миром романтики, миром приключений. Вот дама в ужасе взирала на него, прикрыв рот ладонью. Вот мальчик потёр запотевшее стекло, чтобы разглядеть Старбака лучше, и отшатнулся, когда тот помахал ему рукой.