Вечером все «соизволяли шествовать в каретах в оперный дом и смотреть представление французской комедии с одним балетом». В леске императрицы «заседали» принцессы Амалия и Луиза, вместе с Ее Светлостью ландграфиней — жених и невеста. После спектакля театралы вернулись во дворец. Екатерина удалилась в свои внутренние покои. Остальные пошли «кушать вечернее кушанье»{74}.
Как видно, даже «французская комедия с одним балетом» не подняла настроения Ее Величеству: от ужина она оказалась. Чем была недовольна царица? Что омрачило ее царственный лик?
Готовясь к перевороту, Екатерина Алексеевна создавала впечатление, будто претендует только на регентскую роль до совершеннолетия великого князя. Утвердившись на престоле, она уже не вспоминала об этом. Но зато помнили люди Никиты Ивановича Панина, и убеждали цесаревича в незаконности присвоенных его матерью прав на российский престол. Женитьба Павла Петровича неизбежно должна была обострить их надежды на передачу короны ему, единственному наследнику Петра III. Императрица знала о настроениях оппозиции. Общение с Его Высочествам стадо невыносимо для Ее Величества.
«Екатерина считала тот день потерянным, — вспоминал Александр Михайлович Тургенев, — когда ей, по этикету двора или каким-либо иным обстоятельствам, приходилось видеть своего сына»{75}.
Наконец закончился этот невыносимый день. Екатерина осталась одна. В тот вечер она еще не знала, что где-то в Оренбургской степи на рассвете 17 сентября 1773 года вошел в казачий круг вдруг оживший «спец» ее сына, свергнутый, убитый, зарытый в могилу на погосте Александро-Невской лавры одиннадцать лет назад. За покойного Петра III выдавал себя казак донской Зимовейской станицы Емельян Иванович Пугачев.
А не предчувствие ли назревающих грозных событий терзало в тот день душу Ее Величества? Все может быть… Только как решился на такое мужик?
17 сентября 1773 года на хутор к Толкачевым съехались около восьмидесяти человек, вооруженных пиками, саблями, ружьями, пистолетами. Из дома вышел Пугачев и приказал Почиталину прочитать манифест, написанный на привале в степи двумя днями раньше. Иван развернул бумагу и с чувством продекламировал запавший в память текст.
«Самодержавного ампиратора, нашего великого государя Петра Федоровича всероссийского и прочая, и прочая, и прочая.
Во имянном моем указе изображено яицкому войску: как вы, друга мои, прежним царям служили до капли своей до крови, дяды и отцы ваши, так и вы послужите за свое отечество мне, великому государю ампиратору Петру Федоровичу. Когда вы устоите за свое отечество, и ни истечет ваша слава казачья отныне и до веку и у детей ваших. Будите мною, великим государем, жалованы: казаки и калмыки и татары. И которые мне, государю ампираторскому величеству Петру Федоровичу винные были, и я, государь Петр Федорович, во всех винах прощаю и жаловаю я вас: рякою с вершин и до устья и землею, и травами, и денежным жалованьем, и свинцом, и порохом, и хлебным провиантом.
Я, великий государь ампиратор, жалую вас, Петр Федорович»{76}.
— Што, хорошо ли? — спросил Пугачев.
— Хорошо! — ответили дружно собравшиеся. — Мы все слышали и служить тебе готовы. Веди нас, государь, куда угодно.
«Хорошо!» Вот и Александру Сергеевичу манифест понравился. Спустя шестьдесят лет Пушкин написал: «Первое возмутительное[3] воззвание Пугачева к яицким казакам есть удивительный образец народного красноречия, хотя и безграмотного»{77}.
«Веди нас, государь, куда угодно…» Неужели же казаки пребывали в таком невежестве, что так вот, сразу, не сомневаясь, поверили в неожиданно явившегося «ампиратора», не разгадали в нем своего брага-мужика и готовы были идти за ним в огонь и воду, даже на смерть? Совсем не просто ответить на этот вопрос.
— Скажи мне, батюшка, сущую правду про себя, точно ли ты государь? — спросил его как-то Иван Зарубин. — Караваев поведал мне, что ты казак донской.
— Врешь, дурак, — вспылил Пугачев.
— От людей-то утаишь, а от Бога? Я Караваеву дал клятву, что о том никому не скажу, так и тебе теперь обещаю. Не все ли мне равно, кто ты таков. Мы приняли тебя за государя, значит так тому и быть.
— Бели так, держи в тайне. Я подлинно казак Емельян Иванов и был на Дону. По всем тамошним городкам и станинам молва идет, что государь Петр III жив и здравствует. Под его именем я возьму Москву, но прежде наберу силу…{78}.