— Ваше Величество, помилуйте, — говорили Пугачеву сподвижники, — долго ли нам так странствовать и проливать человеческую кровь? Время вам идти в Москву и принять престол.
— Нет, детушки, потерпите, не пришел еще мой час, а когда наступит, то я и сам без вашего зова пойду. Теперь же я намерен идти на Дон, там меня некоторые знают и примут с радостью{100}.
Иван Федорович Платов, почитай, уже год в Петербурге. И что там делает, неизвестно. Впрочем, можно предположить с большей степенью вероятности…
Место Григория Орлова в алькове Екатерины Алексеевны заступил мужественно красивый Потемкин, тоже Григорий, но Александрович. Императрица серьезно опасалась мести братьев бывшего любовника, особенно страшного в своем коварстве Алехана. В такой ситуации казаки, к которым имел особое доверие новый фаворит, могли получить роль почетной стражи Ее Величества, что вскоре и будет оформлено официально. Но об этом позднее…
В Петербург между тем стали поступать сообщения одно тревожнее другого. В понедельник пришло известие о разорении Казани и повергло всех в уныние. Явилось опасение за судьбу первопрестольной. Из Нижнего долетел крик о помощи губернатора Ступишина. Екатерина туг же созвала членов тайного совета и объявила, что для спасения империи намерена сама отправиться в Москву, чтобы на месте возглавить борьбу с мятежниками и вселить уверенность в ее обывателей. Императрица потребовала, чтобы собравшиеся высказали свое мнение относительно ее решения. Все молчали. Молчание стало тягостным.
— Что скажете вы, Никита Иванович, — обратилась она к Панину, — хорошо ли, дурно ли я поступаю?
— Не только нехорошо, — ответил граф, — но и бедственно в рассуждении целости империи. Такая поездка, увеличив вне и внутри отечества настоящую опасность более, нежели есть она на самом деле, может ободрить и умножить мятежников и уронить престиж наш при других дворах.
Мысль Никиты Ивановича понять нетрудно: выходит, дела в России настолько плохи, что Ее Величество берет на себя роль, вовсе не свойственную женщине. Разве нет у нее генералов, способных одолеть «столь грубого разбойника», на которых она могла бы положиться?
Григорий Александрович Потемкин энергично поддержал решение своей возлюбленной отравиться в первопрестольную столицу:
— Надо ехать!
Князь Орлов «с презрительной индифферентностью все слушал, ничего не говорил и извинялся, что он не очень здоров, худо спал и потому никаких идей не имеет. Окликанные дурехи Голицын и Разумовский твердым молчанием отделались. Скаредный Чернышев трепетал между фаворитами… и спешил записывать только имена тех полков, которым к Москве маршировать поведено». Так передал в письме к брату атмосферу того совещания Никита Панин{101}.
Прямо-таки жаль императрицу: создается впечатление, что в ближайшем окружении Ее Величества — ни одного способного человека и за советом-то не к кому обратиться, кроме графа Никиты Ивановича. Но Панина Екатерина не любит, ибо он спит и во сне видит на престоле своего воспитанника цесаревича Павла Петровича.
«Как ни глупы и молчаливы» были все члены тайного совета, иронизирует академик Дубровин, а все-таки постановили отклонить поездку императрицы в Москву, отправить против самозванца дополнительно к действующим войска и назначить главнокомандующим «знаменитую особу с такою же полною мочью, какую имел покойный генерал Бибиков», но кого именно, пока не определили{102}. Панину же хотелось протащить на роль спасителя отечества своего брата Петра Ивановича.
Среди «тех полков, которым к Москве маршировать повелено», был полк донского старшины Ивана Федоровича Платова. Он выступил в поход сразу же по окончании заседания тайного совета, во второй половине дня 21 июля 1774 года.
Через сутки в столицу пришло донесение фельдмаршала Румянцева о заключении мира с Турцией. То был самый счастливейший день в жизни Екатерины. Она добилась того, что оказалось не по силам даже Петру Великому — Россия подучила выход в Черное море. «Теперь осталось усмирить бездельных бунтовщиков». И императрица накинулась на них «всеми силами, не мешкая ни единой минуты»{103}.