Победители выпустили из тюрем арестантов, открыли винные погреба и предались неудержимому разгулу. Пьяные толпы метались по улицам, грабили, все ценное уносили на Соколову гору, где был разбит лагерь самозванца. Там было поставлено несколько виселиц, на которых вешали без разбору мужчин и женщин, купцов и бурлаков. Люди, желая избежать казни, шли к Пугачеву. Хмельные священники приводили к присяге всех желающих. Веселые цирюльники тут же стригли по-казацки в кружало волосы годным на службу. Хлеб и соль в тот день выдавались бедноте безденежно — щедрый был «государь Петр Федорович».
Пугачев оставил Саратов. Он держал путь дальше на юг. Тащился за ним многотысячный крестьянский табор, ежедневно пополняясь за счет тех, кто поверил в «третьего императора». Людей было много. Все умели грабить. Никто не умел воевать. Да и как воевать голыми руками? Емельян Иванович понимал, что надо поднимать казаков. Вызвал секретаря, приказал написать и отправить донцам воззвание. Алексей Иванович Дубровский привычно справился с поручением.
«Вы уже довольно и обстоятельно знаете, что под скиптр и корону нашу почти уже вся Россия добропорядочным образом по своей прежней присяге склонилась. Сверх того, несколько донского и волжского войска оказывают к службе нашей ревность и усердие и получили себе свободную важность, нашу монаршую милость и награждение… Вы же ныне помрачены и ослеплены прельщением тех проклятого рода дворян, которые, не насытясь Россиею, и природные казачьи войска хотели разделить в крестьянство и истребить казачий род.
Мы, однако, надеемся, что вы, признав сказанные против нашей монаршей власти и своего государя противности и зверские стремления, которые вам всегда будут в погибель и повелителям вашим, придете в чувство покаяния, за что можете получить монаршее наше прощение и, сверх того, награждение, каково получили от нас склонившиеся верноподданные рабы»{111}.
До чего же четко формулировал Алексей Иванович негладкие мысли своего повелителя!
Надо признать, что Пугачев хорошо понимал ситуацию на Дону. Не случайно же он упрекает казаков за оказанные ему «противности и зверские стремления» и призывает их к «покаянию», обещая «монаршее прощение и, сверх того, награждение». Нет, не было у Емельяна Ивановича уверенности, что донцы его с радостью примут. И все-таки рвался в родные места. Выбора у него не было. Надеялся силой заставить служить себе земляков, как делал это на Яике, Урале, в Поволжье.
Хитер и находчив был казак Творогов. Взяв у Дубровского только что составленный манифест, он вошел к самозванцу.
— Ваше Величество, извольте подписать, — протянул Творогов бумагу, — ведь именные указы государи сами подписывают.
Пугачев согласно закивал головой, как-то отрешенно посмотрел на вошедшего и, помолчав немного, проговорил:
— Иван, нельзя мне подписывать, пока не приму царства Ну, подпишу, открою свою руку, так ведь и другой, узнав как я пишу, назовется царем, а легкомысленный народ поверит и будет какое ни есть злодейство. Лучше пошли-ка ко мне Алексея, пускай он за меня подпишет{112}.
Дубровский подписал и разослал манифест по донским хуторам и станицам.
— Алексей Иванович, — обратился Творогов к Дубровскому, — мне кажется, пропали мы совсем: видно, что грамоте он не обучен, коль сам не подписывает своих именных указов; государь Петр Федорович и по-русски, и по-немецки разумел.
— И я, Иван Александрович, думаю, что худо наше дело, — согласился Дубровский.
Творогов поделился своими сомнениями с начальником артиллерии самозванца, яицким казаком Чумаковым:
— Плохо наше дело, Федор Федорович, теперь я подлинно уверился, что он не знает грамоты и верно не государь, а самозванец.
— Как так, — поразился Чумаков, — тогда мы все погибли… Что же нам делать?
Из показаний Ивана Творогова на следствие
«Потом, рассуждая каким бы образом арестовать его, не находили средства начать такое дело и боялись открыться в том другим, потому что все без изъятия почитали его за истинного государя… Условились мы таить сие до удобного случая. Хотя я и с самого начала при злодее у письменных дел находился, но клянусь живым Богом, что никак не знал того, что злодей грамоте не умеет, ибо он перед всеми нами показывался знающим тем, что писывал в глазах наших какие-то крючки иногда мелко, иногда крупно и сказывал, что пишет по-немецки. Также, когда подам ему в руки что-нибудь написанное, то смотря на оное, шевелил губами и делал вид, что читает, почему и не смел никто из нас проверить его знание написанием другого, нежели он приказывал, потому что он содержал нас в великом страхе»{113}.