Пока спектакль не подошел к финалу — царь! Все без исключения принимали его за истинного государя Петра Федоровича. Усомнился один Творогов. Однажды в Дубовке он обратил внимание на сотника Астраханского казачьего войска Василия Горского, бывшего депутата Уложенной комиссии, выходит, человека бывалого. Иван подошел к нему, взял за руку, спросил:
— Знаете ли вы по-немецки?
— Нет, — ответил сотник, смеясь, — родители обучили меня с нуждою и российской грамоте. Я больше упражнялся с конем и ружьем и, надеюсь, с успехом.
Огорчился Иван Творогов, удивился:
— Как же вам не знать, ведь в Москве бывали и даже в Петербурге?
Проверку Пугачева на степень владения чужим языком пришлось отложить.
Горский уговорил нового знакомого представить его императору и выразил желание служить ему. Сняв шапку, он вошел в палашу самозванца, поклонился и по условному знаку рухнул на колени. «Государь» сидел на кошме перед разостланной скатертью, уставленной тарелками с рыбой, икрой, арбузами, калачами. Радом с ним — красиво одетый мальчик, вокруг — несколько человек приближенных.
— Здравствуй, друг мой, здравствуй, ты кому присягал? — ласково спросил Пугачев.
— Всемилостивейшей государыне Елизавете Петровне.
Слова гостя вызвали настороженный интерес. Казаки посмотрели на него и тут же опасливо опустили глаза.
— Давно ли в службе?
— С сорок восьмого года.
— После государыни Елизаветы Петровны кому ты еще присягал? — допытывался Пугачев.
— Государю императору Петру III.
— А потом кому?
— Когда было объявлено манифестом, император Петр Федорович скончался и воцарилась государыня Екатерина Алексевна, мы ей присягали и наследнику Павлу Петровичу.
— Давно ли ты, мой друг, из Москвы?
— Месяца с три, может, и больше.
— Что там про меня говорят?
— Говорят, что под Оренбургом и в тех местах воюет Пугачев.
Самозванец рассмеялся и, добродушно потрепав за волосы сидевшего радом мальчика, сказал:
— Вот сын Пугачева, Трофим Емельянович, после него остался. А отца уже нет в живых. Жаль казака, верный мне был человек…
Емельян Иванович растер кулаком накатившуюся хмельную слезу, звучно высморкался, помолчал немного, лотом, нервно колотя себя в грудь, отрывисто, как бы вбивая в сознание гостя каждое слово, произнес:
— Вот государь Петр III, вот император!
Сидевшие вокруг скатерти казаки преклонили свои головы к коленям, «на что смотря» и Василий Горский «пал ниц и лежал перед ним».
— Встаньте, друга мои, встаньте. А ты знал государя Петра Федоровича? — неожиданно спросил он гостя.
— Знал, — ответил тот.
Пугачев приказал принести всем по чарке водки и стал рассказывать о своих злоключениях после ухода из-под стражи:
— В три дня доскакал я до Киева. Правда, загнал восемнадцать лошадей. А платил за каждую по десять или даже по сто империалов, того не упомню точно, только великую сумму.
— Смотри-ка, — поражались мужики, — по тысяче рублей давал за лошадь! Понято: го-су-дарь. Кому же еще такое по карману?
— Да уж погулял я по свету и пришел на Яик, где в доме Творогова и остановился. Вот это — честный человек, — указал Пугачев на Ивана, — а брат у него плут, не узнал своего государя. Попадись он мне — повешу, истинный крест, повешу, и яростно ударил себя кулаком по бедру{114}.
Надо думать, монолог этот вполне убедил Василия Горского. Конечно же, он узнал бы в самозванце государя, да только тот перевел разговор на иную тему, ничего не спросил.
— Далеко ли до Царицына? — поинтересовался «государь».
— Да верст пятьдесят с гаком будет, — ответил казак Попов.
— А крепок ли Царицын? — обратился он к Горскому.
— Шибко крепок, Ваше Величество.
— Э, мой друг, — протянул Пугачев, — царь Иван Васильевич под Казанью семь лет стоял, а у меня она в три часа пеплом покрылась. А, впрочем, что нам в Царицыне делать, пройдем его и на Дон, а оттуда в Москву. Божественные книги указывают, что на престол я взойду{115}.