Между тем сильно поредевший в последние дни отряд Пугачева дошел до реки Узени. Здесь заговорщики узнали об обещании прощения всем раскаявшимся. Воззвание к народу состряпал председатель секретной следственной комиссии, генерал-майор Павел Сергеевич Потемкин, чудом уцелевший во время «казанского сидения». Был он поэтом и писателем, а потому и сладкоречивым. Вот несколько строк, вышедших из-под его пера:
«О, народ российской православной державы, опамятуйся, помысли в душе своей, какое страшное ало производится ныне! Воззри, какое происходит убийство и кровопролитие посреди тралов и сел нашего возлюбленного отечества от внутренних злодеев. Отец, не внемля ни жалости, ни долгу крови, подъемлет руки свои на сына и сын на отца; брат брата без сожаления поражает, кровь течет реками, истина страждет и злость торжествует…
И от кого все сие зло происходит? Беглый донской казак Емельян Иванов Пугачев, сеченный кнутом, скитавшийся между разбойниками, был пойман и содержал в Казани, оттуда ушел и подговорил подобных себе яицких казаков, дерзостно принял на себя высокое звание императора Петра Третьего, смерти и погребению которого весь престольный град был свидетелем…
Опамятуйтесь, возгнушайтесь злодеем и придите в раскаяние перед Богом и перед помазанницей его великой государыней нашей. Или не видете вы, что сей враг славы, пользы и спокойствия России, сей предатель, сей изменник и бунтовщик монархине и отечеству, вашей кровью проливает кровь верных и презирает общую погибель. Или не видете вы, что он, ругаясь и разоряя храмы Божии, когда их грабит, обольщает легкомыслие и сердца народа: он обещает свободу от рекрут и податей… Но и свобода сия не может существовать в самом деле. Кто будет ограждать пределы нашего государства, когда не будет воинства? А воинство наполняется рекрутами. Чем будут содержать солдат, когда не будет подушного сбора? Где бы турки уже были теперь, когда бы в России не было воинов?..
Отрекитесь от сего мерзкого и гнусного злодея, от сего чудовища, рожденного на погибель человеческую, принципе с покаянием в должное повиновение самому Богу, монархине и установленным от них властям… Правительством приказано приходящих с повиновением прощать и отпускать в домы…»{128}.
Давненько же стали кормить наш народ обещаниями всяких поблажек и благ одни сулили прощение за большие и малые провинности, другие — отмену рекрутчины и податей, третьи — свободу и светлое будущее… И все обманывали.
Отправляясь на поиски продовольствия, заговорщики взяли с собой десятка два надежных казаков. Пугачев приказал оседлать себе лошадь, да похуже, сберегая лучшую на случай, если придется бежать. Емельян Иванович не подозревал даже, что опасность подступила к нему совсем близко, по существу смотрела уже в глаза. Его окружали враги, преданные друг другу люди. Ни на одного из них он не мог положиться.
— Иван! Что задумали — выполняй! — распорядился Федульев.
Стоявший рядом с Пугачевым казак Бурнов схватил его за руки. Самозванец побледнел, неуверенным голосом сказал:
— Что вы задумали, на кого руки подымаете?
— Отдай-ка нам саблю… ножик… патронницу, — галдели казаки, — мы не хотим больше служить тебе, не хотим злодействовать, довольно и так прогневили Бога и государыню.
— Ой, ребята, меня вы погубите, но и себя не спасете — перевешают.
— Что до нас касается, то воля матушки нашей. Пусть всем нам головы срубит, только и тебе довольно уже разорять Россию, проливать человеческую кровь{129}.
Пугачева посадили на лошадь. Один из казаков взял ее за повод, а остальные, окружив его со всех сторон, двинулись к переправе через Узень на яицкую сторону. На противоположном берегу Емельян Иванович подозвал к себе Творогова и упросил его отъехать в сторону, чтобы поговорить наедине.
— Иван! Что вы делаете, — начал он, — ты сам знаешь, кто на государя руку подымает, тому не будет прощения ни на этом, ни на том свете. Если не сам я, то сын мой и наследник Павел Петрович за меня отомстит вам. Подумайте хорошенько, не лучше ли оставить это дело.
Творогов первый пришел к мысли, что предводитель восставших никакой не государь, а самозванец, ибо грамоты не только немецкой — русской не знал, но, услыша такое, заколебался: а вдруг…