— Я все про тебя знаю, Степан.
Только налили по чарке — вбежал казак (один из тех, что плыли в лодке):
— Батька, стрельцы!
— Где? — повскакали все.
— На острове, в семи верстах отсель… С тыщу, нам показалось. Про нас не ведают, греются на солнышке, пузы выставили… Мы с Ермилом неводишко хотели забросить подальше от городка, подплываем, а их та-ам…
— Где, какой остров-то?
— Денежный зовут. В семи верстах, вверх.
— С тыщу?..
— С тыщу. Двенадцать пушек. Про нас — ни сном ни духом: валяются на травке, костры жгут…
— Счас они у нас поваляются. Это же те, каких из Казани ждут. Ая-яй! Зови всех ко мне! Счас мы их стренем. Только — никому пока ни слова про стрельцов! Никакого шума! Ая-яй! — Степан как на ежа наступил: засуетился по избе, забегал. — Ая-яй!.. А мы прохлаждаемся тут, вины распиваем. Ну, мало нас били! Ведь вот как могли накрыть! Нет, мало, мало били ишо…
Бой со стрельцами был предрешен.
Степан со стругами отплыл на луговую сторону. Нагорной стороной (правым берегом) пошла конница во главе с Усом. На стенах города остались Черноярец и Шелудяк. С пушкарями.
Стрельцы действительно не знали о пребывании разинцев в Царицыне. И горько поплатились за свою беспечность.
Они готовились славно и мирно пополдничать, как вдруг с двух сторон на них посыпались пули — с правого берега (островок, где стояли, был недалеко от крутояра) и с воды, со стругов.
Стрельцы кинулись на свои суда. Степан дал им сесть. Но так, чтоб они не поняли, что их заманивают в ловушку: как будто это само собой вышло…
Перед боем Степан быстро и точно рассказал, что делать каждому. И предсказал, как поведут себя стрельцы, застигнутые врасплох. Он говорил:
— Родионыч, бери две тыщи конных, пойдешь горой. Я переплыву к луговой стороне, подойду к им промеж островов поближе, учиню стрельбу. Как услышишь, что я начал, выезжай на яр и пали. Они на стружки кинутся — сплывать. Я им дам — сядут. Федор, Фролка… Ларька, передайте, кто с нами поплывет: чтоб вперед моего стружка не выгребали. Пусть мясники сядут, пусть думают, что избежали участь свою. Почнут к городу выгребать — я им дам. Баграми не сцепляться, на пуле держать. Федька, Иван…
— Какой Федька-то?
— Шелудяк. И ты, Иван: на стене будете с пушкарями. Подплывут на ядро — палите. На низ вздумают утекать, ты их стречай, Прон. Все в голову взяли?
— Все.
— С богом!
…Стрельцы выгребались к городу, полагая, что там воевода. Налегали изо всех сил на весла — скорей под спасительные пушки царицынских городских стен.
Сзади, на расстоянии выстрела, следовал Степан, поджимал их к берегу. С берега сыпали пулями казаки Уса.
Это был не бой даже, а избиение. Пули так густо сыпались на головы бедных стрельцов, что они почти и не пытались завязать бой. Спасение, по их мнению, было в городе, они рвались туда.
И когда им казалось, что — все, конец бойне, тут опа началась. Самая свирепая.
Со стен города грянули пушки. Началась мясорубка. Пули и ядра сыпались теперь со всех сторон.
Стрельцы бросили грести, заметались на стругах. Некоторые кидались вплавь… Но и там смерть настигала их. Разгулялась она в тот день над их головами во всю свою губительную силу.
Стрельцы закричали о пощаде. Немногих, кто был ближе к стругам разинцев и отбивался после криков о милости, стрельцы застрелили сами.
От флотилии Степана отделился один стружок, выгреб на простор, чтоб его с берега и со стен видно было; казак поддел на багор кафтан и замахал им. Это был сигнал к отбою.
Стрельба прекратилась.
Все случилось скоро.
Стрельцы сошли на берег, сгрудились в кучу.
Подплыл Разин, съехал с обрыва Ус.
— Что, жарко было?! — громко спросил Степан, спрыгнув со струга и направляясь к пленным.
— Не приведи господи!
— Так жарко, что уж и вода не спасала.
— За Разиным поехали?!. Вот я и есть — Разин. Кто хочет послужить богу, государю и мне, отходи вон к тому камню!
— Все послужим!
— Всех мне не надо. Голова, сотники, пятидесятники, десятники — эти пускай вот суда выйдут, ко мне ближе: я с ими погутарю.
Десятка полтора человек отделились от толпы стрельцов… Подошли ближе.
— Все? — спросил Степан. — Всех показывайте, а то потом всем хуже будет.
Еще вытолкнули сами стрельцы нескольких.
— Кто голова?
— Я голова, — отозвался высокий, статный голова.
— Что ж ты, в гробину тебя?.. Кто так воюет! Ты бы ишо растелешился там, на острове-то! К куму на блины поехал, собачий сын? Дура сырая… Войско перед тобой али — так себе?! Всех в воду!
Казаки бросились вязать стрелецкое начальство.
К Степану подошли несколько стрельцов с просьбой:
— Атаман… одного помилуй, добрый был на походе…
— Кто?
— Полуголова Федор Якшин. Не обижал нас. Помилуй, жалко…
— Развязать Федора! — распорядился Степан. И, не видя еще, кто этот Федор Якшин, крикнул — всем: — Просют за тебя, Федор!
Почуяв возможность спасения, несколько человек — десятники и пятидесятники — упали на колени, взмолились:
— Атаман, смилуйся! Братцы, смилуйтесь!..
Степан молчал. Стрельцы тоже молчали.
— Братцы, я рази вам плохой был?
— Смилуйся, атаман! Братцы!..
Степан молчал. Молчали и стрельцы.
— Атаман, верой и правдой служить будем! Смилуйся.
К Степану пробрался Матвей Иванов. Заговорил, глядя на него:
— Степан Тимофеич…
— Цыть! Баба, — оборвал его Степан. — Я войско набираю, а не изменников себе. Счас все хорошими скажутся, потом нож в спину воткнут. Не суйся.
Твердость Разина в боевом деле, какой была непреклонной, непреклонной и оставалась. Ничто не могло здесь свихнуть его напряженную душу, даже жалость к людям, — он стискивал зубы и делал, что считал нужным делать.
Больше никого начальных не помиловали.
— Стрельцов рассовать по стружкам, — сказал Степан своим есаулам. — Гребцами. У нас никого не задело?
Есаулы промолчали. Иван Черноярец отвернулся.
— Кого? — спросил Степан, сменившись в лице.
— Дедку… Стыря. И ишо восьмерых, — сказал Иван.
— Совсем? Дедку-то…
— Совсем.
— Эх, дед… — тихо, с досадой сказал Степан. И болезненно сморщился. И долго молчал, опустив голову. — Сколь стрельцов уходили? — спросил.
Никто этого не знал — не считали.
— Позовите полуголову Федора.
Полуголова Федор Якшин до конца не верил в свое освобождение. Когда позвали его, он, только что видевший смерть своих товарищей-начальников, молча кивнул головой стрельцам и пошел к атаману.
— Сколь вас всех было? — спросил тот.
— Тыща. С нами.
Степан посмотрел на оставшихся в живых стрельцов.
— Сколь здесь на глаз?
Заспорили.
— Пятьсот.
— Откуда?.. С триста, не боле.
— Эк, какой ты — триста! Три сотни?.. Шесть!
— На баране шерсть.
— Пятьсот, — сходились многие. — Пятьсот уходили, не мене.
Полуголова Федор, толковый мужик, поглядел на своих стрельцов.
— Не знаю, сколь вам надо, — сказал он грустно, — но, думаю, наших легло… с триста. С начальными.
— Мало, — сказал Степан.
Не поняли — чего мало?
— Кого мало? — переспросил Иван.
— Хочу деду поминки справить. Добрые поминки!
— Триста душ отлетело — это добрые поминки.
— Мало! — зло и упрямо повторил Степан. И пошел прочь от казаков по берегу. Оглянулся, сказал: — Иван, позови Проньку, Ивашку Кузьмина, Семку Резанова. — И продолжал идти по самому краю берега. О чем-то глубоко и сумрачно думал.
Через некоторое время пришли те, кого он звал: Иван Черноярец, Прон Шумливый, Ивашка Кузьмин, скоморох Семка.
Степан сел сам, пригласил всех:
— Сидайте. Прон, в Камышине бывал?
— Бывал.
— Воеводу тамошнего знаешь? Нет, так: он тебя знает?