— Есть, — согласился Степан. — Есть, князь. Куда я без их? Я без их как без рук. Максю закатовали? Астрахань мне ответит… Ответит! Прозоровского за ноги повешу. Не веришь?
— Как не верю?! Верю. Вон они… тоже верют, бедняги. — Князь посмотрел на дворян и купеческих сынов, которым вязали за спиной руки, набивали им за пазуху камней и пихали в воду. Дворяне, купцы и иноземные начальники сопротивлялись, не хотели в воду, кричали, плакали, кто помоложе… Князь отвернулся. — Как не верить, не хочешь, да поверишь.
— Что, князь? — спросил Степан. — Страшно?
— Мне что же страшно?.. Тебе за все ответ держать, не мне. Мне их жалко… Как ты решился на такое? — Князь открыто посмотрел на Степана. — Ведь это бунт, Стенька. Да бунт-то какой — невиданный. Как же это можно? Неужель ты не думаешь?
— Жалко тебе их? — переспросил жестко Степан, кивнув на астраханские струги, с которых летели в воду начальные люди.
Князь Семен помолчал и вдруг сам спросил сердито:
— Как мне тебе ответить: «Нет, не жалко»?
— Вот, — кивнул Степан. — Тебе своих жалко, мне — своих. Сколь, тут? — капля в море. Рази вы столько извели, без крова оставили, по миру пустили… А ты говоришь, как решился. Вы-то решились.
— Кто мы-то?
— Вы. Вы хуже Мамая… хуже турка! Вы плачете, а мне кажется, волки воют.
Князь Семен посмотрел на атамана… и ничего не сказал. Но, помолчав, все же решился еще возразить:
— Вам ли, казакам, на судьбу жалиться? Уж кому-кому, а вам-то… грех. Чего вам не хватало-то?
— Со мной не одни казаки, что, не видишь? У меня тут всяких…
— Вы затеяли-то.
— Затеяли-то вы, князь. Не бежали б они к нам да не рассказывали, как вы их там… Собаки! — сорвался Степан на крик. — Стоит тут рот разевает: «вы», «вы-ы»… А вы?! Вон где ваше место! — Степан показал. — На дне! Тоже туда захотел? Жалость свою пялит стоит… У вас ее сроду не было.
Теперь князь замолк, не хотел больше ни возражать, ни спрашивать.
Когда расправились с ненавистными, сошли все на берег… Конные тоже послезали с коней. Раскинулись лагерем и держали совет. И круг решил: «Приступать Астрахань».
Рано утром, когда еще митрополит служил заутреню, прибежали в храм перепуганные караульные стрельцы.
— Что вы?
— Беда, святой отец! Стояли мы в карауле у Пречистенских ворот, и незадолго до света было нам чудо: отворилось небо, и на город просыпались искры, как из печки. Много!..
— Сие видение извещает, что изольется на нас фиял гнева божия, — сказал митрополит. И поспешил к воеводе. В решающие и опасные минуты жизни трезвый старик верил больше сильному и умному — здесь, на земле. Беда только, что Прозоровский-то — и не сильный, и не умный — сыромятина, митрополит понимал это, но больше идти некуда.
— Беда, — вздохнул воевода, выслушав рассказ митрополита о чуде. — Господи, на тебя одного надежа. Укрепи город.
Вошел подьячий Алексеев.
— Слыхал чудо-то? — спросил его воевода.
Алексеев глянул на Прозоровского и покривился:
— Это чудо — не чудо. Вон чудо-то, на дворе. Вот это так чудо!
— Чего там? Кто? — вскинулся воевода.
— Стрельцы.
— Денег просют?
— Просют ли?!. Так не просют. За горло берут!
— Святой отец, я соберу, сколь могу, остальное добавь ты. Иначе несдобровать нам. — Воевода растерянно и с досадой смотрел на митрополита. — Давайте спасаться.
— Сколь надо-то? — спросил тот.
— Сколь есть, столь и надо. Вели и монастырю Троицкому не поскупиться — для ихнего же живота.
— Шестьсот рублев найду, — сказал митрополит. — Тыщи с две монастырь даст. Ты вперед дать хочешь? Надо дать.
— Надо, отец, ничего больше не выдумаешь. Как ни крути, а все — надо. А то сами возьмут. Чем остановим? Львова, как на грех, нету. Куда они задевались-то? Не беда ли с ими какая? Царица небесная, матушка!.. Тоску смертную чую. Говорил тада: не пускать Стеньку оружного! Нет, пустили…
— Да кто пустил-то? — обозлился Алексеев. — Все вместе и пустили. Пошли теперь друг на дружку валить…
— Платить, платить стрельцам, — отчаянно и горько говорил Прозоровский. — Сколь есть, все отдать. Все! Не жадовать. Один раз пожадовали…
— Только ты перед стрельцами-то не кажи такую спешку, — с платой-то, — посоветовал митрополит. — Степенней будь, не суетися.
— Степенней… С голым-то задом много настепенничаешь.
…Стрельцы большой толпой стояли на площади пред приказной палатой. Кричали:
— Где воевода?! Пускай к нам выходит!
— Что нам служить без денег!
— Служить — ладно! На убой идти накладно.
— У нас ни денег, ни запасов нету, пропадать, что ли?!
— Пускай дает жалованье!
Вышел воевода, поздоровался со стрельцами. Стрельцы промолчали на приветствие.
— До этой самой поры, дети мои, — заговорил воевода, — казны великого государя ко мне не прислано…
— Пропадать, что ли?!
— Но я вам дам своего, сколь могу! Дастся вам из сокровищниц митрополита; Троицкий монастырь тоже поможет. Только уж вы не попустите взять нас богоотступнику и изменнику. Не давайтесь, братья и дети, на его изменническую прелесть, постойте доблестно и мужественно против его воровской силы, не щадя живота своего за всякую соборную и апостольскую церкву, — и будет вам милость великого государя, какая вам и на ум не взойдет!
Хмурые, непроницаемо чужие лица стрельцов. Нет, это не опора в беде смертной, нет. Нечего и тешить себя понапрасну.
Воевода, митрополит, иностранцы-офицеры понимали это.
— Косподин… Иван Семьеновичш, — заговорил Бутлер от имени ближайших своих, стоявших тут же на крыльце. — Мы просит восфращать наш сфобода, который нам дан, когда мы пришель к этот берег. Мы должен сполнять тругой прикасаний царский фелишество… Мы будет ехать Персия.
— Пошел ты к дьяволу, — негромко сказал воевода. — Утекать собрался? — И повернулся к Бутлеру: — Подождать надо, капитан! Служба царю теперь здесь будет. Здеся! Вот. Успеете в Персию.
— Почшему? Мы толшен Персия…
— Вот тут будет и Персия, и Турция, и… черт с рогами. Нельзя нас оставлять. Нельзя! Нехорошо это! Не по-божески!
— Быть беде, — сам себе сказал митрополит. — Крысы побежали. Ну, держись, Астрахань! Это вам не Заруцкий, это сам сатана идет. Пресвятая Матерь Божья, укрепи хоть этих людишек, дай силы, царица небесная, матушка. Надо стоять!
Созвав духовенство, митрополит устроил крестный ход вокруг всего Белогорода. Вышло торжественно и печально; все понимали: беда неминуча, старались с душой.
Впереди несли икону Божьей Матери; прекрасный лик Матери, прижавшей к себе младенца, вселял в души людей святой ужас далекой казни на горе.
Обходили крутом стену.
Всякий раз, как шествие доходило до ворот, свершалось молебствие.
Прозоровский с военными осматривали городские укрепления. Обошли также стены, осмотрели пушки, развели по бойницам и по стрельницам стрельцов с ружьями, с бердышами, с рогатинами, расставили пушкарей, затинщиков при затинных пищалях; при всех воротах поставили воротников. Чтобы пресечь всякое сообщение города с внешним миром, велели завалить все ворота кирпичом.
На стенах толклись не только стрельцы, пушкари и затинщики, а и посадские тоже — кто с пищалью, кто с самопалом, кто с топором или копьем, а иные с камнями. Наносили вороха дров, наливали в большие котлы воду — чтобы потом, во время штурма, кипятить ее и из котлов прямо лить сверху на штурмующих.
Однако большого оживления незаметно; с тревогой и с большим интересом посматривают со стены вдаль.
— Только не боитесь, ребятушки! — подбадривал воевода. — Ничего они с нами не сделают. Посидим, самое большое, с недельку. А там войско подойдет: гонцы наши теперь к Москве подъежжают…
— А где ж князь Семен-то? — спрашивали воеводу. — Какие вести-то от его?