Вот тут-то сделалось страшно Матвею. Степан глянул на него… И Матвей оторопел — на него глянули безумные глаза, знакомые, дорогие до слез, но — безумные.
— Кто убил? — спросил тихо Степан. Он все держал тело в руках.
— В бою убили… — Матвей попятился к двери. — Ночью…
— Кто? Он со мной был все время.
— Опомнись, Степан, — сказал Федор. — Ну, убили… Рази узнаешь теперь? Возле ворот кремлевских… стрельнули. Иван, царство небесное, завсегда вперед других лоб подставлял. Со стены стрельнули. И не с тобой он был, а с дедкой Любимом вон, спроси Любима, он видал… Мы уже в городе были, а у ворот отбивались ишо.
Степан долго стоял с телом в руках, что-то с трудом, мучительно постигая. Горестно постиг, прижал к груди окровавленную голову друга, поцеловал в глаза.
— Убили, — сказал он. — Отпевать надо. А не обмыли ишо…
— Да положь ты его… — опять заговорил было Матвей, но Федор свирепо глянул на него, дал знак: пусть отпевает! Пусть лучше возится с покойным, чем иное что. Вся Астрахань сейчас — пороховая бочка, не хватает, чтоб Степан бросил в нее головню: взлетит к чертовой матери весь город — на помин души Ивана Черноярца. Стоит только появиться Разину на улице и сказать слово.
— Отпевать надо, — поспешил исправить свою оплошность Матвей. — А как же? Надо отпевать — он христианин.
— Надо, — сказал и Фрол Разин.
Степан понес тело в храм.
— Зовите митрополита, — велел он.
Митрополита искали, но не нашли. Стыдили-таки его, принародно стыдили — Ларька и Шелудяк — за «подлог». У митрополита глаза полезли на лоб… Особенно его поразило, что нашелся монах, уличивший его во лжи. После того он исчез куда-то — должно быть, спрятался. Отпевал Ивашка Поп, расстрига.
Потом поминали всех убиенных…
Утром Степана разбудил Матвей.
— Степан, а Степан!.. — толкал он атамана. — Поднимись-ка!
— А? — Степан разлепил веки: незнакомое какое-то жилье, сумрачно, только еще светало. — Чего?
— Вставать пора.
— Кто тут?
— Подымись, мол. Я это, Матвей.
Степан приподнял тяжелую хмельную голову, огляделся вокруг. С ним рядом лежала женщина, блаженно щурила сонные глаза. Молодая, гладкая и наглая.
— Ты кто такая? — спросил ее Степан.
— Жонка твоя. — Баба засмеялась.
— Тю!.. — Степан отвернулся.
— Иди-ка ты отсудова! — сердито сказал Матвей бабе. — Развалилась… дура сытая. Обрадовалась.
— Степан, застрель его, — сказала баба.
— Иди, — велел Степан, не глядя на «жонку».
Баба выпростала из-под одеяла крепкое, нагулянное тело, сладко, со стоном потянулась… И опять радостно засмеялась.
— Ох, ноченька!.. Как только и выдюжила.
— Иди, сказали! — прикрикнул Матвей. — Бесстыжая… Урвала ночку — тем и будь довольная.
— На, поцалуй мою ногу. — Баба протянула Матвею ногу.
— Тьфу!.. — Матвей выругался, он редко ругался. Степан толкнул бабу с кровати.
Баба притворно ойкнула, взяла одежонку и ушла куда-то через сводчатый проем в каменной стене.
Степан спустил ноги с кровати, потрогал голову.
— Помнишь что-нибудь? — спросил Матвей.
— Найди вина чару. — Степан тоскливо поискал глазами по нарядной, с высокими узкими окнами белой палате. — Мы где?
Матвей достал из кармана темную плоскую бутыль, подал.
— В палатах воеводиных.
Степан отпил с жадностью, вздохнул облегченно:
— Ху!.. — Посидел, свесив голову.
— Степан, так нельзя… — Матвей изготовился говорить долго и внушительно. — Эдак мы не только до Москвы, а куда подальше сыграем — в гробину, как ты говоришь. Когда…
— Где Васька? — спросил Степан.
— Где Васька?.. Кто его знает? Сидит где-нибудь так же вот — похмеляется. Ты помнишь, что было-то?
Степан поморщился:
— Не гнуси, Матвей. Тошно.
— Будет тошно! С Васькой вам разойтиться надо, пока до беды не дошло. Вместе вам ее не миновать. Оставь его тут атаманом — куда с добром! И — уходить надо, Степан. Уходить, уходить. Ты человек войсковой — неужель ты не понимаешь? Сопьются же все с круга!.. Нечего нам тут делать больше! Теперь мужа с топором — нету. За спиной-то…
— Понимаешь, понимаешь… А не дать погулять — это тоже обида. Вот и не знаю, какая беда больше: дать погулять или не дать погулять. С твое-то и я понимаю, Матвей, а дальше… никак не придумаю: как лучше?
— Сморите маленько. Да сам-то поменьше пей. Дуреешь ты — жалко же. И страшно делается, Степан. Страшно, ей-богу.
— Опять учить пришел? — недовольно сказал Степан.
Матвей на этот раз почему-то не испугался.
— Маленько надо. Царем, вишь, мужицким собираисся стать — вот и слушай: я мужик, стану тебе подсказывать — где не так. — Матвей усмехнулся. — Мне, стало быть, и подсказать можно, где не так делаешь: не боярам же тада подсказывать…
— Каким царем? — удивился Степан. — Ты что?
— Вчерась кричал. Пьяный. — Матвей опять усмехнулся. А знаешь, какой мужику царь нужен?
— Какой? — не сразу спросил Степан.
— Никакой.
— Так не бывает.
— А еслив не бывает, тада уж такой, какой бы не мешал мужикам. И чтоб не обдирал наголо. Вот какого надо. Тут и вся воля мужицкая: не мешайте ему землю пахать. Да ребятишек ростить. Все другое он сам сделает: свои песни выдумает, свои сказки, свою совесть, указы свои… Скажи так мужику, он пойдет за тобой до самого конца. И не бросит. Дальше твоих казаков пойдет. И не надо его патриархом сманывать — что он вроде с тобой идет…
Степан заинтересовался:
— Вон как!.. А вот здесь у тебя промашка, хоть ты и умный: он, мужик твой…
— Да пошто же он мой-то?
— Чей же?
— Твой тоже. Чего ты от его отрекаесся?
— Хрен с им, чей он! Он своего поместника изведет и подумает: хватит, теперь я вольный. А невдомек дураку: завтра другого пришлют. А еслив он будет знать, что с им патриарх поднялся да царевич…
— Какой царевич? — удивился Матвей.
— Алексей Алексеич.
— Он же помер!
— Кто тебе сказал? — Степан пытливо глядел на рязанца, точно проверяя на нем эту неслыханную весть.
— Да помер он! — заволновался было Матвей.
— Врут. Он живой… Царь с боярами допекли его, он ушел от них. Он живой.
Матвей внимательно посмотрел на Степана. Понял.
— Во-он ты куда. Ушел?
— Ушел.
— И к тебе пришел?
— И ко мне пришел. А к кому больше?
— Знамо дело, больше некуда. Про Гришку Отрепьева слыхал?
— Про Гришку? — Степан вдруг задумался, точно пораженный какой-то сильной, нечаянной мыслью. — Слыхал про Гришку, слыхал… Как бабу-то зовут?
— Какую?
— Жонку-то мою…
Матвей засмеялся:
— Ариной.
— Ариша! — позвал Степан.
Арина вошла, одетая в дорогие одежды.
— Чево, залетка моя? Чево, любушка…
— Тьфу! — обозлился Степан. — Перестань! Сходи передай казакам: пускай найдут Мишку Ярославова. Чтоб бегом ко мне!
Арина скорчила Матвею рожу и ушла.
Степан надел штаны, чулки. Заходил по палате.
— А бог какой мужику нужен? — спросил через свои думы.
— Бог?.. — Теперь и Матвей задумался, хотел сказать серьезно, а серьезно, вплотную никогда так не думал — какой мужику бог нужен.
— Ну? — не сразу переспросил Степан; из всех разговоров с умным мужиком он не понял: верует тот богу или нет.
— Да вот думаю. Какой-то, знаешь… чтоб мне перед им на карачках не ползать. Свойский. Чтоб я с им — по-соседски, как ты вон рассказывал. Был у меня в деревне сосед… Старик. Вот такого бы. Так живой, говоришь, царевич?
— Что ж старик? — Степан не хотел больше про царевича.
— Старик мудрой… Тот говорил: я сам себе бог.
— Ишь ты!
— Славный старик. Помер, царство небесное. Такого я б не боялся. А ишо — понимал бы я его хоть. Того вон, — Матвей посмотрел на божницу, — не понимаю. Всю жись меня им пугают, а за что? — не пойму. Ты вон страшный, но я хоть понимаю: так уж человек себя любит, что поперек не скажи — убьет.