Увидев фермера, офицер вскинул ружьё и выстрелил не целясь.
Послышался звон стекла.
— Дети на кухне окно разбили, — вернулась хозяйка.
Догорали свечи, в стеклянном кувшине бился мотылёк.
— Бандитских фильмов насмотрелись, — отмахнулся худощавый, теребя блокнот. — Ну кто будет собак спускать? Это же уголовщина.
Словно светлячки, замерцали мобильные. Освещая дорогу, гости засобирались домой.
— А всё-таки завтра съездим к фермеру, — вставая из-за стола, сказал толстяк.
— Занёс это в список добрых дел? — хихикнула хозяйка.
Женщины убирали тарелки, бросая объедки трущимся о ноги кошкам.
— Вы местных не знаете, — покачал головой хозяин. — А мы за десять лет насмотрелись! За кило картошки в драку лезут, а если пьяные — ни за что прибьют.
Не сговариваясь, все обернулись на реку. На том берегу костёр давно погас, и вагончик растворился в густой темноте.
На календаре была осень, но лето цеплялось за сентябрь, как назойливая подруга. Город пустел, уезжали дачники, оставляя заколоченные дома и детский смех, закатившийся в щели между досками.
Пастухи стали не нужны, и фермер прогнал их.
Москвичи пустили шапку по кругу, а толстяк долго мялся, подбирая слова, потом, сунув Коле аккуратно перевязанную пачку, низко поклонился.
«Злой город», — уезжая, шептали таджики.
А следующим летом вернулись. В городе шло строительство, и старожилы дивились на то, как штукатурят церковь чернявые азиаты. Среди них были и Коля с Зафаром. Мальчишка месил раствор, подносил инструменты, Света мела тротуар. «Дома ещё хуже», — разводили руками таджики.
А в вагончике на другом берегу поселились новые пастухи. В поле дымился костёр, гнал стадо к реке чумазый мальчишка. От дождей вагончик прохудился, и пастухи накрыли его брезентом, украденным на стройке.
«Злой город» — было написано на нём.
ЕЛИСЕЙ КУЗЬМИЧ
Старость Елисей Кузьмич встретил в той же квартире, в которой родился. Но вдруг оказался со старухой-женой в другой стране. Он ругал власть, страдал подагрой и каждый день ходил в сквер играть в шахматы.
Дворовая ребятня, звавшая его «Кощей Кузьмич», клянчила деньги и конфеты. Старик сыпал гостинцы в чумазые ладошки и вспоминал внуков, звонивших только по праздникам.
Вместо приветствий в сквере расспрашивали о здоровье. Это молодые сходятся по интересам, стариков объединяют болезни. За шахматами проходил день за днём, год за годом. Случалось, одним игроком становилось меньше.
— Все там будем, — вздыхали тогда.
А потом приходили другие, коротать старость за шахматной доской.
— Можно сыграть? — присел на скамейку парень в кожаной куртке. И, расставляя фигуры, вздохнул: — Пенсии у вас копеечные.
Вокруг закивали, а Елисей Кузьмич, вспомнив о счетах за квартиру, поморщился.
Повалив вскоре короля на доску, парень подмигнул:
— А можно и заработать.
Старики переглянулись.
На площади собралась толпа. Стеснённые оцеплением, митингующие выстроились в каре, только вместо знамён были подняты транспаранты. Вокруг сновали репортёры.
— Новенький, — парень в кожаной куртке подвёл Елисея Кузьмича к тучной женщине с лицом, как червивое яблоко.
— Тогда марш в строй! — расплылась она в улыбке.
Кузьмич замешкался, озираясь на мордатых омоновцев.
— Не бойся дед, — похлопал его по спине парень.
Ему дали плакат «Свободу Сидельскому!» и поставили в первый ряд. Рядом старик в засаленном тренировочном костюме грозил кулаком в сторону правительственного дома, требуя освободить Сидельского.
«Знал, видать», — подумал Елисей Кузьмич, потирая ноющую спину.
После митинга женщина с яблочным лицом сунула ему в карман деньги.
Жена болела, дворовые дети клянчили мелочь, копился долг за квартиру. И Елисей Кузьмич зачастил на митинги. Антифашистские выступления сменялись националистическими, правительственные — оппозиционными.
— Тёмный мы народ! — поучал он склонившуюся над штопкой жену. — Демократии у нас нет! Нет свободы слова, и попираются права человека!
Жена качала головой, а прохудившиеся водопроводные трубы освистывали его.
Со временем Елисей Кузьмич научился держать транспарант, давать интервью, а однажды кричал в рупор, называя президента вором. За это ему дали «премиальные», а яблочная женщина плеснула коньяка.
Ночью старик не мог уснуть. Он прислушивался к шуму за окном и боялся собственной тени. Но в эту ночь за ним не пришли. Не пришли и в следующую. Однако брать в руки громкоговоритель он с тех пор отказывался.