— Кабала какая-то! Ну, да постой... — говорил он. — Слышь, Тайдан, Попадейкинские никто не выехал, ни одного коня не дали. Про Богородских болтают, что комиссаров выгнали, а на Барабе что-о-о!.. не знаю верить, не знаю нет!
— Богородские — отчаянные, — вмешался в разговор солдат, — фронтовики там, оружия много попрятано у них всякого. Однако к весне разгорится дело, не иначе.
— Ну, как не разгорится! Только, думаю, напрасно, — сказал Тайдан. — Уж коли до нас дошли да всех генералов с войском погнали на восток, — стало быть, сила! А что против них одни Богородские!?
— Одним только начать! — горячился Кундюков. — Я бы тоже на старости лет, думаешь, смотреть бы стал — да пропади они совсем!
— Знамо, начать только, — поддержал солдат, — мужики все недовольны...
— Ты уж, парень, лучше ни гу-гу! — заметил Тайдан. — А когда мужики бывали довольны? По-моему, надо подождать да посмотреть: плохо будут править товарищи, тогда другое дело, а сейчас война...
— Не знаю, что будет! — махнул рукой Кундюков и ушел домой.
В спальне долго продолжались тихие разговоры: в одном углу Яцура, Мишка и компания обсуждали кундюковские сообщения, всецело были на стороне Богородских и уже рисовали себе будущие победы, а в другом Колька с Сенькой перешептывались:
— Эх Чалдона жалко, какой конь! Теперь бы уж поправился... Кабы не тот бродяга, мы бы катались на нем.
— А мне черного жалко, — сказал Колька. — Я думаю, что он не бродяга. И видать, смелый. Люблю смелых! Никого не боятся и ничего не страшатся!
Колька, помолчав немного, опять зашептал:
— Весной бы пошли с ним по разным городам... Тебе не хочется куда-нибудь далеко зайти, — за море, на край света? И прислать письмо ребятам, которые остались. Они будут думать, что ты пропал где-нибудь, а им все и описать, — где бывал и что видал... Я думаю, везде есть люди, — нельзя проп а сть.
— А если к людоедам попадешь, — съедят! — сказал Сенька.
— К людоедам? Ну, людоедов можно обойти.
— Обойдешь их, как же! Они, брат, похитрее тебя; они все дороги знают, — уверенно говорил Сенька, как будто сам только что вырвался из людоедских лап.
— А я все-таки убегу отсюда. Тут как тюрьма. Ты не был, Сенька, в тюрьме?
— В тюрьме? Зачем я туда попаду, я не вор, чай, — обиделся Сенька.
— А я был. Там посадят человека — и на замок, и нет ему ни входа, ни выхода. На двор захочешь, — делай в шайку, точно маленький. Окошко высоко, у потолка, да и то маленькое с решоткой. Я два года в тюрьме жил. Дядя у меня там надзирателем. Как напьется пьяный, все бывало кричит: "Я тебя, подлеца, в пятый номер посажу, будешь шкодить!"
— А что это пятый номер? — спросил Сенька. — Страшно?
— Ой-ой-ой! Я, брат, видел... Привезли раз одного, конвойные в контору его отвели, и дядя с ними — он дежурный был. А когда дядя дежурил, часовые меня всегда пропускали вместе с ним. Вот привели того в контору — допрос снимать. Начальник злющий был. Я притаился в коридоре, чтобы начальник не видал... Слышу, там как заорут, ногами затопают! Мне захотелось посмотреть — что делается в конторе, и на кого там кричат. В двери щелочка осталась. Вижу, там офицер жандармский и начальник, а перед ними стоит арестованный, бледный такой.
"Никогда, говорит, не узнаете моих товарищей!"
"Скажешь, врешь! Сгноим тебя здесь", — это начальник на него.
"Сгноить, говорит, можете, а товарищей не выдам", — а сам так смотрит на начальника смело, как будто ему ничего не страшно...
Начальник пуще разозлился, велел заковать его в кандалы и закричал:
"В пятый его! Вот в пятом посидит, так помягче будет!"
Я притаился, повели его мимо меня, а я вслед за ними. Спустились в подвал. Темно, ничего не видно.
Дядя долго отпирал: дверь-то заржавела. Я думал, что и конца не будет. Отпер, наконец, заскрипела дверь, а там темнота. Втолкнули закованного, он закричал:
"Здесь мокро!"
А дядя захохотал:
"А ты думал — тебя в горницу ведем, ишь-ты!" и захлопнул дверь. Другой тюремщик тоже засмеялся:
"Ничего, — говорит, — остынет, — шелковый будет".
Заключенный что есть силы стучал в дверь, кричал, — никто даже и не обернулся...
— Понимаешь, Сенька, как я разозлился на дядю, на всех людей!..
Кабы сила была, разбил бы все эти подвалы, тюрьмы. Тюремщиков бы этих... не знаю, что бы с ними сделал!
Колька замолчал; слышно было, как у него скрипнули зубы.
— Ну, а что же с тем-то — скованным- то, — выдал он? — допытывался Сенька.
— Не знаю. Я тогда скоро от дяди убежал. Там разве узнаешь? Попадет туда человек, — как будто и на свете такого никогда не было. Потом, когда водили партии закованных, смотрел, нет ли того, — не было.
— Знаешь, Сенька, — зашептал опять Колька, помолчав, — убежим! Гошку подговорим.
— Ну, он как трусливый заяц — всего боится. Вот не позвать ли солдата с собой, все-таки он большой, — предложил Сенька.
— Солдата нельзя, — он красных боится, его могут схватить. И так, говорит, по ночам мерещатся ему красные, с саблями за ним гоняются, вот-вот зарубят.
— А куда у нас, Колька, сабли спрятаны? — вспомнил Сенька.
— За трубой над мастерской зарыты. Надо нам по ножу сделать из них, без ножа нельзя бежать.
Долго еще продолжались такие разговоры в спальне, пока сон не затуманил ребячьи головы, не прервал их смелые замыслы.
XVI. НОВЫЙ ЗАВЕДУЮЩИЙ
Прошел месяц. Морозные туманные дни сменились ясными солнечными. Кой-где на полях вытаяли кочки, на которых вороны и грачи чистили свои носы.
Гришка, заядлый голубятник, все чаще и чаще стал отлучаться из мастерской и пропадал целыми часами на чердаке тайдановой избушки, где у него в голубятне две хохлатые голубки сидели на яйцах.
— Гришко! корзинко работать надо! — ворчал Шандор.
— Ну так что, я не работаю, что ли? выйти нельзя! — огрызался Гришка.
И Тайдан все чаще выходил из своей избушки, смотрел не небо, на солнце, на скворешники.
— Вот-вот скворцы должны быть, — говорил он ребятам, и лицо его расплывалось.
— Весна идет!
В один из таких дней в приют явился незнакомый человек, спросил заведующую.
Сенька повел его к Катерине Астафьевне и слышал, как он сказал:
— Я — новый заведующий.
Через минуту по всем углам неслось:
— Новый заведующий, новый заведующий!..
А Сенька через двор бежал уже к Тайдану. Приоткрыл дверь и крикнул:
— Новый заведующий!
Манька-Ворона подсматривала в щелочку двери и разочарованно говорила столпившимся девочкам:
— О-о! какой-то простой мужик... и ножа у него никакого, и вил не видать...
— Дура! — обругала ее Зойка, — болтай, болтай... в кладовку захотела?
— А хоть и в кладовку посадят — не боюсь! И богу буду молиться! буду! буду! И в коммунию не запишусь! Что они со мной сделают?
— Замолчи, Манька! — зашикали на нее девочки. — Чтобы из-за тебя и нам попало!
Растворилась дверь. Девочки отскочили как ошпаренные.
— Это вот наши девочки, — рекомендовала Катерина Астафьевна.
Заведующий поздоровался. Осмотрел спальню, спустился вниз к мальчикам, в мастерскую.
Мальчишки притихли.
— Как сыро здесь и грязно, — сказал заведующий, — давно белили?
— Два года не белено, — не дают ни денег, ни извести, что поделаешь? — ответила Катерина Астафьевна.
Прошли в спальню, где вплотную стояло 20 кроватей, и только около самых стен можно было проходить.
— Здесь еще сырее, — пожимал плечами заведующий.