— Потеря бедного будет не так обидна и тягостна.
Сэротэтто обрадовался.
— Отдать надо Сяско! Я за него и его ачекана[13] уже два ясака царю клал.[14] У него десяток олешек, и он тащится за родом, как израненный волком олень за здоровым стадом.
Старейшие рода согласились, что ничего мудрее нельзя придумать.
— Пусть едет Сяско и его семья. Такова воля Великого Нума! — сказал шаман ненцам.
— Пусть едет Сяско! Его горе будет меньше. У него мало оленей.
— Он ничего не оставляет в тундре.
— Ему легче перенести горе.
— Он лучший плясун рода. Он покажет наши пляски царю.
Пусть едет Сяско! — кричали сородичи, у которых были тысячные стада оленей, богатые чумы, праздничные хоры[15].
Сяско стерег стадо Сэротэтто. За ним сгоняли и привезли к чуму старшины. Не глядя в глаза Сяско, Натю сказал ему:
— Сяско, русский царь прислал в тундру своего человека. Царь зовет из моего рода приехать к нему в гости в его большой город одного доброго хасово со всей его семьей и оленями, показаться царю и русским людям. Татибей Мандыр Тибичи спрашивал богов — кому ехать в царев город? Боги ответили: ехать Сяско! Старейшие хасово рода и я покорны выбору богов, и ты завтра утром поедешь с царевым человеком. Мы дадим тебе оленей, новый чум, лучшие одежды и много еды. Ты не будешь бедным ненцем. Царь не возьмет с тебя и твоего ачекана даже ясака. Собирайся!
Похолодев, Сяско обвел непонимающим взглядом лица своих сородичей. Он не встретил ни одного прямого ответного взгляда. Потупя головы, они смотрели на истоптанный мох под ногами.
Сяско понял приговор своих сородичей. Он упал на родную землю, захватил в горсти мерзлый мох и глухо застонал.
Сяско снарядили четыре нарты. Дали новый чум, новые одежды для всей семьи. На одну из грузовых нарт взвалили тушу оленьего мяса, много вяленой рыбы, хлеба и муки, рыбьего жира и других продуктов. На другие нарты нанесли дорогие меха песца, горностая, черно-бурых лисиц, белок, шкур оленей, пешки и неплюя[16]; укладывали моржевые клыки и куски мамонтовой кости для резьбы, связки шитвенных сухожилий.
Сородичи несли всяческое добро на нарты Сяско молча, без сожаления, желая задобрить его, утешить. Он видел, как много добра отдавали ему, так много, что Сяско не накопить бы столько за всю свою жизнь.
Жена его Пайга и дочка Натю, то улыбаясь, то плача, бродили в новых красивых одеждах между нартами сородичей, прощаясь с иньками Натю и подругами. Они были и рады неожиданному богатству и опечалены расставанием. Только, кажется, не горевал сынишка Сяско — Мач, любуясь и хвастаясь новым ножом. Сам Сяско, отупев от горя, смотрел на неожиданно свалившееся богатство безрадостно, с неприязнью.
Когда привели и впрягли в нарты сытых ездовых оленей и среди них, для нарты Сяско, четырех празднично-белых и дали ему в руки новый гибкий тюр, Сяско понял, что все это не дурной сон, а горестная явь. Он должен был покинуть родную тундру. Безбрежная, однообразно серая, но так любимая сердцу, она прощально качнулась в заслезившихся глазах Сяско.
Пайга и Недо, плача, валялись у своего старого драного чума. Только Мач, стоя у поезда снаряженных нарт, сухими блестящими глазами неотрывно смотрел на стада оленей, словно хотел запечатлеть их в своей памяти на всю жизнь.
Из чума старшины вышел хмельной урядник. Сяско молча упал на колени и грустными глазами обвел своих сородичей. Они молчали.
Натю Сэротэтто подошел к Сяско и сказал:
— Да будет путь твой легок, как легок полет облаков на небе.
Это напутствие показалось Сяско насмешкой, и он не ответил старшине ни слова.
Пайга, Недо и Мач уселись на задние нарты. Урядник влез на первую.
Сяско, схватив тюр и возжу, вскочил на нарту и озлобленно гикнул. Сытые ездовые олени рванулись. Богатые, но печальные упряжки скользнули с холма в далекий неведомый путь.
Сяско не оглянулся. Позади остались, как чужие, виновато молчаливые сородичи. Оживавшая весенняя тундра прорастала новыми мхами и травами. Навстречу упряжкам шли с юга косяки гусей. Где-то далеко, там, откуда летели крикливые веселые птицы, лежит чужая земля.
За спиною Сяско, пьяно мотаясь, сидел довольный урядник.
Далекий непривычный путь измучил ненцев и их животных. Они были, как дети, опасливо насторожены и одновременно любопытны ко всему новому и невиданному. Огромный чужой мир раскрывался перед ними стремительно, ослепляюще. Будучи не объяснен никем, он часто пугал их и подавлял, держал в непрерывном напряжении и возбуждении.