Целыми днями Сяско не слышал обычного в тундре хорканья животных. В бессонные ночи он испуганно выскакивал из чума к загону и тревожным пристальным взглядом смотрел на неподвижных животных — не пропали ли?
Для развлечения зрителей Мач иногда стрелял в мету из лука. За поразительную меткость ему из публики бросали мелкие монеты, пряники и дешевые сласти.
Кондрат подводил посетителей к чуму и показывал его внутреннее убранство. Из рук Пайги и Недо он брал их шитье, и зрители удивлялись красоте и чистоте работы, ниткам из сухожилий и иглам из кости и рыбьих ребер. Разодетые барыни с брезгливостью смотрели на северян и боялись прикоснуться руками или платьями к чему-либо в чуме. Барчуки, высовывая языки, дразнили Мача и Недо, дергали их за косички.
Особенно развязные и нахальные посетители лезли в чум, заглядывали в котлы над костром, пытались поднять шкуру, под которой лежали семейные божки. Тогда Сяско, забыв о наказе хозяина, выкрикивал единственные русские слова, которым его научили русские купцы, приезжавшие в тундру. Это были слова изощренной похабной брани. Чаще всего, наглый, нахальный посетитель злобно отвечал Сяско теми же бесстыдными ругательствами и с угрозами уходил из чума. Сяско возвращался в чум, садился к костру и долго плевался.
Изредка Кондрат упрашивал Сяско спеть. Кондрат видел мучительную жизнь семьи Сяско, сочувствовал ему и заставлял его петь, не столько выполняя приказание «хозяина», сколько желая облегчить горестную долю «инородца». По себе он знал, что скрашивает как-то песня людское горе, словно беседа с добрым задушевным другом.
И Сяско пел тем охотнее, чем печальнее, безотраднее были его думы. В песне он жаловался своим далеким сородичам, как тягостно ему жить, как беспросветно и тоскливо текут его дни. Он пел о том, о чем думал.
Иногда пела Пайга. Она скучала о холоде тундры:
Зрители смеялись над песнями ненцев, не понимая тоски и горя, вложенных в эти песни.
Однажды к чуму Сяско пришел вместе с Кондратом высокий худой человек. Он был в широкополой светло-коричневой шляпе, беспоясной длинной рубахе со светлым в крапинку платком, повязанным вокруг ворота. Глубоко запавшие глаза его были грустны. Но при виде выбежавших из чума детей эти глаза залучились приветливостью, а лицо осветилось улыбкой.
— Хуркантола ямб опой луце! Хунтер харю! Хунтер харю[23]! — кричали дети, прыгая около чума, но остерегаясь близко подойти к пришедшему.
— Здравствуйте! — сказал он и протянул им свою узкую руку,
— Ани торово[24]!
Они впервые услышали здесь понятное им русское приветствие, и между маленькими северянами и Журавлем, как прозвали они русского, сразу же установилась теплая дружба.
Недо приковала к себе его особое внимание. Ее красивая одежда поразила его. На ней была ягушка, покрытая затейливыми узорами из полосок меха, нашитых на красном сукне, с пышной опушкой из песцовых шкурок и хвостов. Пояс с четким «ласточкиным» узором из белой и черной пешки, с огромной начищенной медной пряжкой в виде спирали, ярко выделялся на меху ягушки. Где-то под ягушкой позванивали медные побрякушки украшений. Из-под опушенного соболем капора выглядывали смущенные, но любопытные черные глазенки.