Окинув меня цепким взглядом черных больших глаз и приветливо кивнув головой, председатель бочком прошел между горкой и столиком к Петляеву.
— Вот смотри, чего они тут выписали, — сказал он, подавая своему заместителю не то накладные, не то наряды. — Едва упросил.
— Скуповато, — покрутил головой Петляев, разочарованно отодвинув документы на край стола. — А как со жмыхами?
— Выписано, да что там... крохи. Вы, говорят, свое выбрали. Вот если бы у нас с тобой на счету что было, так вон «Светлый луч» отказался — враз бы отхватили. Язви его в эти финансы! Придется ткнуться еще в райком. А эти трубы и железо завтра надо обязательно вывезти, — озабоченно заключил Евсюгов и прислушался к разговору в бухгалтерии. — Ну-ка, не из города ли вернулись?
Петляев ушел в бухгалтерию, а Ефим Осипыч глубоко вздохнул. Ни о чем меня не спросив, заговорил, словно продолжая прерванную беседу:
— Средства надо вкладывать в каждое место, а торговать пока нечем. Собрал вот по малости всякой всячины — хоть бы на что неотложное.
Двери медленно открылись, и в комнату несмело вошла молоденькая девушка в очень старенькой телогрейке и сдвинутом на затылок распущенном треухе.
— Ну-ну, рассказывай, как торговали? — встрепенулся Евсюгов. — Остальные-то где?
Девушка огорченно потупилась.
— Да в городе еще остались. Плохо с продажей-то. Поросят навезено много — никто не берет.
— Ну, вы бы скинули.
— Так вы, Ефим Осипыч, сами твердую цену установили!
— Установил! Надо приспосабливаться к рыночным. Так хоть сколько-нибудь продали? Поехали бы на строймашевский базар, на Каменогорку.
— Вот на Каменогорке и поторговали.
Евсюгов недовольно гмыкнул.
— А лук продали?
— Так он же прелый. Никто и не смотрит. Капусту разобрали.
— Прелый! Говорено было — перебрать. Ну... иди!
Прерывисто вздохнув, девушка поспешно вышла.
Ефим Осипович был сильно огорчен.
— В скотных дворах топь немыслимая. Хотел хоть пар с десяток резиновых сапог дояркам купить. А вот что привезут с такой торговли? Да еще и машины-то своей нету, нанял чужую...
Дверь в комнату широко распахнулась, и, еще не перешагнув порога, какой-то донельзя неряшливо одетый и вихлястый колхозник разразился по адресу председателя трехэтажным сквернословием.
Евсюгова словно вскинуло из-за стола.
— Это еще что? — придушенно крикнул он, гневно сверкнув угольками глаз.
— А вот то! — и колхозник, зашагнув одной ногой в комнату, заикнулся было новым ругательством, но в этой позе и остался, внезапно умолкнув.
Я не видел лица Ефима Осиповича, выскочившего из-за стола, но оторопелый взгляд сквернослова ясно говорил, что лицо председателя отнюдь не выражало расположения выслушивать его изощренные ругательства. Спотыкаясь на каждом слове, колхозник попытался все же сказать:
— Так ведь... я же... для разговора.
— Чтоб такого разговора я здесь больше не слышал! — отчеканил Евсюгов. — Выйди, подбери слова, а потом зайдешь!
Сквернослов молча вышагнул обратно через порог и осторожно прикрыл дверь. А Евсюгов с не улегшимся еще возбуждением объяснил мне происшедшую сцену.
— Галкин был тут до меня. Распустил народ до того, что ему в глаза бабы кукишки ставили. — И, распахнув дверь, смягченно кинул в бухгалтерию:
— Кто есть с вопросами — заходи!
Двери в тесный кабинетик, как говорится, на пяте не стояли. Узнав, что председатель вернулся, люди шли и шли с артельными и личными делами и просьбами. Перед каждым Ефим Осипович был открыт, с каждым простодушен и прямолинеен.
Заявления он не читал, а, отодвигая их на край стола обратно к просителю, спрашивал:
— Ну, чего тебе тут надо? Некогда мне прочитывать.
И, выслушав суть заявления, кричал через открытую дверь бухгалтеру:
— Ерофеич! Выпиши Настасье на три квашонки.
Или:
— Ерофеич! Напиши там Климову: до окончания посевной со справкой временно воздержаться.
Зашел бригадир первой бригады с требованием дать ему передки для горючевозки.
— Возьмешь во второй бригаде, — не раздумывая, распорядился Евсюгов. — Там у них на стану брошены.
Бригадир второй бригады, сидевший в бухгалтерии, запротестовал. Председатель отозвался на его протест поучительной репликой:
— А почему эти передки у тебя не прибраны и не излажены, коли они тебе нужны? Я вам повторяю мой порядок: что не прибрано, брошено, не знай где, — значит, тебе не нужно и не твое. Придешь за передками ты, я тебе укажу тоже брошенные передки на току вот в его первой бригаде. Хоть сейчас забирай, они твоих покрепче. Не возьмешь ты — отдам в овощную бригаду.