Так разгоряченно, как передо мной, высказывал, вероятно, Евсюгов свое горе и в райкоме. Но там не хотели понять неутоленной жажды коммуниста к грамоте, которая бы с безграничной широтой и далью открыла перед ним окружающий мир, раскрыла бы страницы героической истории его родной партии и кладезь тех научных знаний, по которым он так трепетно тосковал.
Не знаю, говорил ли в райкоме Евсюгов то, что услышал я от него после минуты тягостного молчания.
— Посоветовался я с женой, с дочерью — уйти с колхозной работы. И как раз понадобился им председатель вот на эту артель, а в «Родном поле» у меня по работе и с народом нелады пошли. Дал я согласие, а сам думаю — пусть там снимут, а сюда не пойду, упрусь, а не пойду. На все решался! И слышу, Седачев вдруг объясняет колхозникам, что посылает меня райком на учебу. Я даже ушам не поверил. Ну, думаю, чего хотел — добился. Освободили меня в «Родном поле». Живу дома в Чижах с семьей, никуда не отлучаюсь, жду: вот-вот вызовут. Гадаю — куда пошлют на учебу. На третий день, я еще в постели был, заезжает тот же Седачев: «Вставай, поехали!» — Спрашиваю: «Куда?» — «В Федьковку!» — «До каких же пор, Пантелей Павлыч, будете вы Евсюговым прорехи затыкать? — говорю я ему с сердцем. — Сами же объясняли на выборах, что отправляете меня подучиться, а выходит, опять вокруг пальца обвели». Ну а Седачев свое: «Одевайся! Даем тебе крепкого заместителя — Петляева. Два часа в день на учебу выкроишь». Ну, а что мне этот Петляев? Знаю я хорошо Ксенофонта Акимыча. У чапаевцев я его сменил: увлекся он пьяночкой, из Коптяевой сняли за то же. Вот и здесь, — откинул оконную штору Евсюгов, — тем же пахнет. «Недоволен я таким решением, — отвечаю Седачеву. — Что хотите, делайте». Секретарь тоже разошелся, твердит: «Бюро решило и перерешать не будем. К вечеру приезжай без никаких разговоров!»
Рассказывая всю эту грустную историю, Ефим Осипович нервно мял в руках кусок хлебного мякиша. Кинув его, сокрушенно вздохнул:
— Совесть такая — поехал.
И раздумчиво продолжал:
— Ну, бросить, само собой, можно. Не поехал бы — и все. А что скажут? Испужался! А когда я чего ни на есть пужался? Бросить и только учиться, а с худа разве они пошлют? А так бросить — что я могу делать? Бригадиром — надо писать, на ферме — писать, кладовщиком — писать. Остается — пастухом или в сторожа.
Горькая досада сделала лицо Евсюгова страдальческим.
— Что же вы так, Ефим Осипыч, отчаиваетесь? — попытался я отвлечь его от горестного раздумья, хотя невеселым раздумьем о его судьбе был полон и сам. — У вас же накоплен большой опыт. Как-то вам все-таки удавалось, я слышал, поправлять дела в очень отсталых колхозах.
— Вот тот-то и есть, что удавалось, — не разводя бровей, ответил он. — Другое время было. Артелки небольшие, вся-то, бывало, она у тебя на ладони. До уздечки, до стожка сена где-нибудь на болоте в памяти держишь. А нынче иди-ка охвати такую громадину. И хозяйствовал без никаких нынешних научных хитростей, с крестьянского опыта. А в крестьянстве что? Известно: молоко у коровы на языке, пашню надо навозить, угадаешь в срок посеять — с хлебом. Из книжек чего я мог взять? Разве что по радио успеешь уловить или на семинаре кое-что запомнишь, так рискнешь испытать. А так, конечно, больше доходил своим умом. Участковый-то агроном когда-когда к тебе заглянет. Ну, помогало раньше и то, что раз садят тебя на худой колхоз, неотступно требуешь в районе: дай то, отпусти этого, вырвешь там, схватишь здесь, получишь ссуду покрупнее: смотришь — и оперился, начинаешь летать повыше.
— А как вы, Ефим Осипович, с народом ладите?
Евсюгов пристально взглянул на меня. В этом взгляде, как обычно, прямом и открытом, можно было без труда прочесть: «Тоже слышал?» И уголок рта его мимолетно приподнялся в горькой усмешке.
— Поди, наш редактор информировал? Он как-то на пленуме райкома меня ругал: отрывается-де Евсюгов от массы! А от какой массы, спрашивается, я отрываюсь? Которые в пьянку ударяются — тоже масса! От такой массы, как вон Василиса, я действительно отрываюсь. И лежебоков терпеть не могу. Они ведь почем зря сами шумят и добрых работников с толку сбивают. С лодырями легко ладить, когда ты им даешь, а работы не спрашиваешь. Ну, а такую артель, как вот эта, ладишь спервоначала сгрудить, чтобы вытянуть из прорвы артельное хозяйство, поставить его на обе ноги, а уж потом на трудодень пироги-то начислять. И потом — колхозы-то у нас существуют не сами по себе, а в общенародную семью входят. Она о твоей артели заботится, всяко поддерживает твой интерес, так и ты не забывай свой долг перед государством. Я открыто, как член партии, говорю и требую — не распускать на брюхе кушаки, пока не разбогатеем. Говорю, может, плохо. Может, не доходит. Зато делаю правильно.