Одним из главных застрельщиков был Жаппасбай. Раньше Касбулат даже не подозревал о его существовании. Теперь этот человек не пропускал ни одного собрания и всегда первым взбирался на трибуны.
Речь его, малограмотная и косноязычная, тем не менее была категоричной, как ствол винтовки.
— Мы не имеем права молчать…
— Нельзя стоять в стороне…
— Ударим по двурушникам, скрывающим свое подлинное лицо…
Удивительно было то, что очень мало находилось людей, осмелившихся возражать этой лжи и наговорам, а если и находились такие, то они только оправдывались с виноватыми растерянными улыбочками.
Спустя некоторое время взялись и за самого Алиаскарова. Вначале на него налепили ярлык «либерал», говорили о «притуплении бдительности». Потом стали раздаваться голоса, что он сочувствует «врагам народа», покрывает их. И наконец, на одном собрании было сказано, что самый крупный враг как раз и есть Алиаскаров.
Касбулат не сдержался и выступил в его защиту. Взволнованно он говорил о невиновности Алиаскарова, об его заслугах перед революцией. Жаппасбай с места крикнул:
— Мы еще проверим его заслуги, а невиновность надо доказать!
Касбулат взорвался:
— Доказывать надо вину, а не невиновность! Ты думаешь, если ты орешь, как ишак, значит, самый главный патриот? Если Алиаскаров враг, то и я враг!
— Да-а, милый мальчик Каламуш, Касбулат тоже когда-то был молодым, — вслух произносит Касбулат. Короткошеий Жуматай поворачивает к нему голову вместе с туловищем:
— Что-то сказали, ага?
Касбулат не отвечает. Перед глазами его стоит разгоряченное и дерзкое мальчишеское лицо. Ничего особенного не сказал ему этот мальчишка, но почему-то в его облике предстала перед ним собственная молодость. Помнишь слова Алиаскарова? «Твоя биография, как только что начатый лист бумаги…» Теперь этот лист исписан больше чем наполовину… Ой ли? А вдруг и места уже не осталось?
Ну что ж, стыдиться этого листочка нечего. Всю жизнь работал, легкого хлеба не искал. Да-да, всю жизнь работал и легкого хлеба не искал…
Почувствовав холод, Касбулат запахивает полы шубы. Жуматай сразу оборачивается. Этот парень затылком чувствует любое желание хозяина.
— Замерзли, Касеке? Закутайтесь поплотнее. Давно бы уж были в районе, если бы не треклятый снег. Ну, ничего, буран вроде стихает…
И в самом деле Касбулат замечает, что вой ветра изменился, пропала настырная пронзительность, появились какие-то новые ноты, словно чей-то бас виновато гундосит — а я ведь тут при чем, чего все на меня валите…
Касбулат открывает дверцу и смотрит на север. Там все еще окутано густой снежной тучей.
— Да-а… Нелегко будет выкарабкаться из этой ямы. Джут неизбежен, это точно. Надо будет попросить в области дополнительные корма. Иван Митрофанович не откажет, конечно…
В кормах-то не откажет, но и в удовольствии себе не откажет сказать сакраментальную фразу: «Обязательство давать все мы молодцы, язык-то без костей, а на деле получается липа».
Маленькие голубые глазки, глядящие на тебя в упор. «Я не либерал, голубчик…» Теперь на деле придется убедиться, что этот человек не либерал.
Мысль эта отчетливо оформляется в голове Касбулата, но почему-то совершенно его не страшит. Ему кажется, что эти дни и ночи, дни и ночи бурана, дни и ночи, полные зловещего свиста, воя и стона, часы бессонницы и раздумий как-то изменили его.
Теперь для него важнее знать, всегда ли верен был его путь, где он сошел с рельсов, какие провалы и изъяны скрываются за ровными строчками его послужного списка. Пропал Коспан… Жив ли он? Судьба этого человека, что может быть важнее? Сколько раз ты вглядывался в его бесхитростные глаза словно в свою совесть? Почему ты не посоветовался с ним перед тем, как давать эти обязательства?
Трудно идти против течения, это верно. А разве легко было выступить тогда в защиту Алиаскарова? Разве не чувствовал он тогда, что встает поперек сильного и свирепого потока? Тогда он рисковал не только своим положением… Разве дело тут только в возрасте? Разве обязательно с годами человек коснеет? Разве духовный опыт зрелости не дает человеку новые силы?
Что же произошло? Когда он утратил ту маленькую пружинку, что подняла его тогда на трибуну?
Шарипа… Такие дела не заносят в послужной список, они остаются за строчками. Строчки ровные и твердые, их можно не стыдиться. Да, работал, да, не гнался за легким хлебом, но Шарипа!.. Весна моя, Шарипа!
«Если Алиаскаров враг, то и я враг…» Он сказал это в упор, прямо в бессовестные глаза клеветников и в серые лица тех, кто боялся своей тени…
— Ты, должно быть, в сорочке родился, Касбулат, — говорили ему товарищи спустя время после того памятного собрания. — Уцелеть после такого выступления!
Эти слова, казалось бы, должны были вызвать в нем удовлетворение собственной храбростью и удачливостью, но вместо этого наполняли его смутной тревогой и раздражением.
— Какое такое выступление? — с досадой отвечал он. — Что вы все об этом выступлении?
Он сам не заметил, как страх медленно просочился в него.
Ночью человек может пройти узкой тропой по самому краю пропасти, а при свете дня его охватывает страх за уже совершенный поступок. Второй раз, пожалуй, он не станет испытывать судьбу.
Алиаскаров пропал. О нем уже стали забывать в районе, но в памяти Касбулата он продолжал жить.
Учитель, мудрый старший друг?
Двурушник, скрывавший свое подлинное лицо?
Как можно было не верить ему?
А может, все-таки было что-то подозрительное в его словах?
Лес рубят — щепки летят. Наверное, в случае с Али-аскаровым произошла ошибка.
А впрочем, чужая душа — потемки. Ведь сказано: враг хитер и опасен.
Для того чтобы продолжать жить, Касбулату необходимо было обрести душевное равновесие, и наконец оно пришло — внутренне он отмежевался от Алиаскарова, причислил его к стану врагов.
В сорок седьмом году Касбулату вновь пришлось встретиться с Жаппасбаем. Тогда он после своей любовной истории с Шарипой был переведен в район, где впоследствии стал большим человеком.
Жаппасбай же, оказывается, перебрался сюда еще за два года до войны. При встрече Касбулат вспомнил причину поспешного отъезда, почти бегства, Жаппасбая из родного района.
Однажды темной ночью неизвестные люди сильно побили его. Пострадавшему оставлена была записка: «Это тебе, собака, за кровь невинных».
Потрясая этой запиской, Жаппасбай ходил по учреждениям, шумел, пытался спровоцировать новую кампанию.
— Вражеские происки!
— Немало еще затаилось врагов!
Но волна уже схлынула, и слова эти потеряли былую силу. Сам он не смог узнать злодеев, а свидетелей не было. Стали было искать виновных по почерку, но искусство графологии в то время в районе было еще далеко от совершенства. Некоторые осторожно намекали, что почерк очень похож на почерк самого Жаппасбая. Тогда Жаппасбай благоразумно решил смотаться из родного района.
Прошло восемь лет, и вот Касбулат вновь увидел эту личность на пороге своего кабинета. Жаппасбай растолстел. Грудь и живот, слившись, выступали вперед огромным колесом. Длинные усы свисали на жирный подбородок. Видно было, что он страдает одышкой.
По спине Касбулата пробежал неприятный холодок. Он попытался сделать вид, что не помнит этого человека.
Жаппасбай, ничуть не смущаясь, оглядел его с ног до головы. Рот его растянулся до ушей в счастливой улыбке.
— Так и есть, это ты, конечно! Я сразу подумал, что это наш Касбулат, когда мне сказали о новом работнике. Спасибо судьбе, что снова свела нас!
Касбулат, продолжая играть в неузнавание, замешкался с приветствием, но и это пе смутило Жаппасбая. Счастье прямо распирало его.
— Не узнаешь? — лукаво спрашивал он. — Не узнаешь? А ну-ка, напряги память! Да ведь я же… — он сделал паузу, а потом гаркнул: — Жаппасбай!