Остроумие наших здешних друзей мы могли полностью оценить, став гостями первоапрельского праздника, что зовется здесь «днем простаков».
Рыбацкий баркас покрыт сверху досками, получилась своеобразная палуба. Внизу можно стоять, не боясь стукнуться головой. Там места гребцов, там же и трюм, и каюта, или, если угодно, даже кают-компания. На такую-то оригинальную «яхту» мы и отправились, как только стемнело, чтобы принять участие «в дне простаков».
Стоим на баркасе и с некоторой опаской смотрим на все прибывающих гостей. Опять обычное индийское многолюдие. Как будто уже и некуда больше, а гости все идут и идут. Мы ожидали увидеть на таком празднике преобладание молодежи. Но оказалось, что пришли люди средних лет и даже пожилые. Все они, по-видимому, знакомы между собой, связаны работой, как у нас говорят, «на культурном фронте». Не стесняясь все возрастающей тесноты на баркасе, они непрерывно шутят, острят, добродушно подтрунивают друг над другом.
Наконец два баркаса, полные людей, скреплены между собой и отведены метров на сто от берега. Праздник начинается со вступительной речи, вероятно, очень остроумной, так как она все время прерывается общим хохотом. Я собрался было описать выразительную наружность оратора, но остановился, подумав, что эти описания становятся однообразными. Я все повторяю одни и те же признаки: смуглость кожи, черный цвет волос, стройность, худоба. Между тем теперь уже ясно, что это наиболее распространенные типовые черты. Ни разу не встретил я здесь ни блондина, ни шатена, ни рыжего. Чтобы индивидуализировать описания, надо научиться различать оттенки «смуглости», а их здесь много: коричневатый, красноватый, сероватый, впадающий в полную черноту…
Нет ничего обиднее, как не понимать причин общего смеха. Мы требуем от Исаака Голубева перевода шуток, но увы! Выяснилось, что язык хинди имеет много диалектов, и, когда оратор перешел на бенаресский диалект, эрудиция нашего Исаака дала осечку. Теперь мы стали жертвами двойного перевода — Исааку переводили с диалекта на литературный хинди, а он нам — на русский. На этом долгом пути соль острот, естественно, выветривалась.
К счастью, устроители вечера скоро перешли от «разговорного жанра» к фокусам, понятным и без перевода. Ведущий стал разбивать кувшины и вынимать из них венки, похожие на те, которые по индийскому обычаю надевают на шею почетных гостей. Только на этот раз венки были не из цветов, а из тех предметов, которые намекали на профессиональные пристрастия или на маленькие личные слабости кого-нибудь из собравшихся на шутливый первоапрельский вечер.
В связи с этим снова состоялся бенефис нашего Исаака. Наши хозяева уже и раньше, оказывается, подшучивали насчет того, что редактор женского журнала — мужчина. А теперь, на первоапрельском празднике, ведущий эффектно разбил перед Исааком очередной кувшин, и оттуда явилась миру запеленатая, как младенец, кукла и венок из… детских резиновых сосок. Одновременно из толпы раздался писк, имитирующий плач ребенка. Его подхватили с разных сторон и «плакали» до тех пор, пока Исаак, подчинившись правилам игры, не повесил венок из сосок на шею и не стал убаюкивать куклу, качая ее на руках.
Было что-то подкупающе чистосердечное, ребячливое в шутках наших индийских друзей. Хоть и смысл острот далеко не всегда доходил до нас, искаженный и ослабленный двойным переводом, но был очевиден добродушный характер шуток, отсутствие ехидства, желания всерьез обидеть. И так человечно, так заразительно хохотали эти люди, что поневоле включились в веселье и мы.
Общая картина «дня простаков» — первоапрельского праздника шутки, красочна и увлекательна. На палубе ослепительно ярко горит газовый фонарь. Его веселые лучи ложатся на фон темной южной ночи. Оба связанных баркаса покачиваются толчками от взрывов смеха. На подносах разносят какие-то сладости, похожие на шербет. Ни капли вина. Эти люди опьянены только мощным инстинктом жизнелюбия, только чистой радостью бытия. Интересно наблюдать, как искренно отдаются общему настроению даже те, на лицах которых написана нелегкая судьба. Вот рядом со мной — долговязый, длинноносый, как журавль, пожилой человек. Его маленькое, с кулачок, лицо покрыто густой сетью морщин, но в то же время разительно похоже на неоперившегося орленка с голой шеей. С какой трогательной детскостью этот истощенный многотрудной судьбой человек хохочет, широко разинув большой рот, как самозабвенно выкрикивает он свое «Ва! Ва!» в ответ на восхитившую его остроту!
Начинается концерт. Сильный глубокий баритон мне очень по душе. Мелодия, которую он несет, растекается, как говорят казахи, по всем шестидесяти двум жилам. Есть для меня в индийских напевах что-то родное, что-то находящее во мне отзвук. Может быть, спокойный, эпический характер, сливающий эту песню с самой природой, с ее ночными голосами…
Какое удовлетворение дает, наверно, певцу та восторженная поддержка, которую оказывают ему слушатели! Ему нисколько не мешают одобрительные возгласы «Ва! Ва!», пусть даже иногда кричат и слишком громко. И я ловлю себя на том, что мне хочется крикнуть: «Ура! Пале!», этим возгласом казахи тоже поддерживают своих певцов.
Другой певец. На этот раз юноша, почти подросток, с высоким, гибким, как тальник, голосом. Со всех сторон нам шепчут: восходящая звезда, многообещающий талант. К тому же не только певец, но и лирический поэт.
Я давно полюбил индийскую музыку. Еще дома я с замиранием сердца слушал ее в кино, по радио, в магнитофонных записях. Но только сейчас, вот этой черной бархатной ночью на Ганге, я понял, что все, слышанное мной, было, по сути, только бледной тенью настоящей индийской музыки. Нет, не современной технике, изощренной и в то же время грубой, передать все то живое и неповторимое, что струится сейчас из этого соловьиного горла. Теперь я знаю: индийскую песню может понять только тот, кто слышал ее из уст индийца на индийской земле.
У меня затекла нога. Слишком долго сидел по-восточному, сложив ноги калачиком. Встал, повернулся в другую сторону — и передо мной полыхнуло высокое пламя. A-а, это оттуда, с верхней части Ганга, с того берега, где та самая площадка, на которой сжигают мертвых. Вот сейчас, должно быть, поднесли факел. Вспыхнул новый погребальный костер, большой, с юрту. Значит, эти костры горят и днем и ночью. Круглые сутки души недолгих земных странников отправляются с берегов священной реки прямо в рай.
Жизнь и смерть. Голос юного певца и языки погребального пламени. Безудержное веселье первоапрельского праздника и грустное мерцание таинственных звезд над головой… Я вдруг ясно представил себе глобус — модель нашего удивительного шара. Я нахожусь сейчас на том боку глобуса, что близок к линии экватора. Уж не сон ли все это?
Меня возвращает к действительности разносчик угощений. На этот раз он предлагает мне отведать чего-то очень острого, сдобренного кучей горького перца, шафрана и еще каких-то острейших специй. После этого блюда начинается разъезд гостей.
— Не каждому туристу выпадает счастье побывать на таком вечере! — с энтузиазмом повторяет мне наш инспектор Варма. Он просто неузнаваем. Два с половиной часа он испытывал чистейшее наслаждение, и оно отключило его от повседневных забот кормильца семьи, от раздражения против тунеядца-магараджи, да, пожалуй, и от нас, туристов, требующих столько внимания. На его лице еще лежит отсвет музыки. Сейчас он выглядит не забавным, а трогательным.
На маленьких лодчонках пас перевозят обратно на берег. Мы возвращаемся по знакомой уже нам ночной улице и, что всего удивительней, даже встречаем знакомых. Вот, вот она мелькнула в толпе, та самая девчонка, расписанная белой краской под тигренка! А вот и семилетний коммерсант со своим товаром, восклицающий протяжно и томительно: «Уан рупий! Уан рупий!» Точное повторение позавчерашней ночной жизни. Некоторые из моих спутников говорят об этом уже с каким-то чисто этнографическим любопытством. А я не могу. Меня продолжают жестоко ранить эти голодные детские глаза и заунывные возгласы.