Аристократический титул леди (она единственная, кто носит его в этой стране) как бы относится не к ее родословной, а к тому аристократизму духа, который сквозит в каждом ее движении, в каждом слове этой женщины, посвятившей себя и свое богатство коллекционированию национальных сокровищ, их изучению, их популяризации. У нас, советских людей, ее деятельность вызывает аналогии с деятельностью Третьякова, собравшего для своей страны бесценные сокровища русской живописи.
— С при-ез-дом… Здрав-ствуй-те… — по слогам старательно выговаривает по-русски леди Мукерджи, встречая нас у входа в музей, и тут же, смущенно улыбаясь, объясняет по-английски, что русский она изучала очень недолго.
Эта женщина, легкая телом и пригожая лицом, хотя и перешедшая грань молодости, напоминает своим внешним видом красавицу-персиянку, как их изображают на традиционных старинных картинах. А недюжинная эрудиция леди ЛАукерджи, ее талант рассказчика, ее манера свободно, доброжелательно, доверительно общаться с малознакомыми людьми — все это делает настолько обаятельным ее нравственный облик, что мы забываем об усталости, слушая ее.
Вот это гид, так гид! Она ведет нас по музею с такой увлеченностью, что я вспоминаю казахское выражение «ищет со свечой в руках». Вот уж подлинно со свечой в руках разыскивала эта удивительная женщина памятники народного творчества своих соотечественников. Это стало целью и смыслом всей ее жизни.
— Взгляните, — говорит она, показывая на небольшой каменный бюст Будды, и после паузы, торжествуя, добавляет: — Тринадцатый век!
Бюст приобретен в таможне почти за бесценок. Ведь часто тот, кто продает вещь, не догадывается об ее истинной ценности.
— Кашмирская шаль. Эксперты установили, что эта шаль была подарена в прошлом веке английской королеве Виктории. А я купила ее в Нью-Йорке всего за двадцать пять долларов…
Леди Мукерджи рассказывает нам о многих случаях, когда ей удавалось за рубежом доставать редчайшие индийские памятники. А поиски леди Рену Мукерджи здесь, на родине! Кажется, не было такой отдаленной деревеньки, где бы она не побывала. И не было такого дворца древних магараджей, куда бы она не постучалась, прослышав о каком-нибудь бесценном экспонате. А ведь надо было не только разузнавать о замечательных памятниках народного творчества, о редкостных изделиях мастеров-чудодеев — надо было еще бдительно следить за тем, чтобы эти вещи не уплывали за границу, куда с бездумной легкостью часто продавали их иные магараджи да и прочие власть имущие.
Совсем по-другому, гораздо проникновеннее, воспринимаешь музейную экспозицию, когда она теряет привычную отчужденность, свойственную музеям, и обрастает живой плотью человеческих усилий сегодняшнего дня. Каждая выставленная здесь вещь волнует вдвойне, когда слышишь талантливый рассказ леди Мукерджи о тех трудных дорогах, которые ей пришлось пройти в погоне за этой вещью.
Зал народного кустарного ремесла. Обилие индийской национальной одежды из вытканного полотна. Пышные облачения древних магараджей, украшенные золотыми руками индийских рукодельниц. И среди этих умопомрачительных нарядов — вдруг гладкий, простой халат-чапан. Халат Тагора. А женские сари!.. Здесь много таких, что вытканы и вышиты сто, двести, триста лет тому назад. И все так же ослепительно сияют их шелковые узоры. Самые прославленные сари — это те, что из Бенареса. Комбинация шелка, из которого сделан уток полотна, и позумента, из которого сделана распялка, дает удивительный эффект. Цветут дивные узоры, оживляя память о тех волшебных руках, которые давно уже мертвы.
Зал ковров. Один за другим встают эти удивительные произведения другого народа (ковры здесь персидские). Ими тоже бескорыстно восхищается леди Мукерджи. Она совсем по-детски смеется и радуется, когда мы поражаемся, что один из ковров — коричнево-красный — вдруг становится небесно-голубым, когда смотришь на него под другим углом зрения.
В зале живописи представлены работы художников всех штатов Индии. Здесь много произведений абстракционистов. Хотя по личным своим пристрастиям я очень далек от этого направления в живописи, однако некоторые из здешних полотен произвели на меня впечатление. Краски тоже имеют свои голоса, их только надо уметь слышать. Они передают музыку души. И в данном случае — это, несомненно, индийская национальная музыка. Вот, например, эта картина, где за странным тусклым пламенем проглядывают очертания громоздящихся друг на друга зданий, силуэты людей и сполохи более ярких и тревожных огней. И хотя в общем-то картина беспредметна, но она ассоциируется у меня с Бенаресом, даже точнее — с моим восприятием ночного Бенареса, когда в пляске его ослепительных огней я пережил какое-то странное ощущение полусна-полуяви, ощущение, родственное этой ирреальной картине.
Сердце музея, его гордость — это все, что связано с Тагором.
— Вот самое бесценное наше сокровище, — волнуясь говорит леди Мукерджи, — здесь двадцать ранних картин Рабиндраната Тагора. Знаменитые французские художники и знатоки живописи были поражены ими… А ведь вы, конечно, знаете, что великий писатель только на старости лет открыл в себе дар живописца.
Как раз этого мы и не знали. По крайней мере, я. Мне была известна разносторонняя одаренность Тагора. Я знал, что в области литературы он не пренебрег ни одним жанром. Он был поэтом и драматургом, романистом и новеллистом, переводчиком и эссеистом. Знал я и о том, что он был композитором. Только накануне в университете его имени мы слышали его музыкальные опусы в исполнении хора. Конечно, мне было известно и то, что Тагор занимался живописью. Но я не знал, что только уже на исходе жизни он открыл в себе этот дар.
И вот я стою перед его автопортретом — шедевром, в котором просветленность внутреннего мира автора передана так, что заражает любого зрителя. Я рассматриваю этот автопортрет и размышляю о том, что в этом человеке как бы нашла выход вся творческая энергия индийского народа. Как говорят казахи: «Уж если бог кому воздаст, то воздаст щедро».
Заметив наше волнение, леди Мукерджи воодушевляется еще больше. Все новые и новые детали жизненного пути Тагора встают перед нами. И уже на лестнице, когда мы спускались вниз, леди Мукерджи с очаровательной детскостью восклицает:
— А знаете, моя бабушка была родственницей Тагора. И довольно близкой…
Потом наша любезная хозяйка угощает нас чаем и водкой. Кажется, она считает, что русские без водки обойтись не могут. Мы искренно отказываемся, ссылаясь на немыслимую жару. Но, увидев эти рюмочки с наперсток, в которые она разливает индийскую водку, мысленно посмеиваемся над ребяческими суждениями нашей хозяйки о русских нравах и «пригубливаем» эти гомеопатические дозы.
Теперь наша беседа льется еще непринужденнее, чем в залах музея. Леди Рену рассказывает о повседневных тревогах, о скрытых и явных схватках с теми, кто старается вывезти из Индии старинные памятники. А таких господ немало среди заезжих туристов. Приходится поддерживать связи с таможней, где проверяется багаж отъезжающих за границу и уезжающих туда. Кроме того, надо пропагандировать индийское искусство. Леди считает своим высоким долгом показывать свое детище, свой музей, всем деятелям культуры, приезжающим в Калькутту.
Мы интересуемся, пользуется ли леди Мукерджи консультациями специалистов, делая свои приобретения для музея.
— Обязательно! Я совсем не так самоуверенна, чтобы полагаться только на себя. К тому же наш музей сейчас уже не только моя личная собственность. Он стал кооперативным.
— А власти штата? Оказывают ли помощь?
Леди выразительно машет рукой. Надеяться на правительство штата нечего. К тому же у них сейчас кризис, и правительства в штате вообще нет. А кто придет к власти дальше — трудно сказать.
В этой женщине — удивительный сплав высокой, вполне «мужской» интеллектуальности с тонким обаянием «вечно женственного».