-- В животе, боярич?
Яков. Ну и что ему сказать? Что я - сопляк? Что своё дело завалил, теперь надо поднимать дворню, искать беглеца. Как стыдно...
-- В животе. Корька-то...
-- Лежит. Как Аким сказал - голова ссечена.
Яков спустил лестничное бревно. Я тяжко выбрался наружу. У двери, еще в темноте сарая, Яков придержал меня за плечо.
-- Ты так не делай. Что ты парень рискованный - и так видно. Только клинок свой ему давать - лишнее. Он бы и так побежал. А клинком твоим... мог и тебя.
Я сперва не понял. Потом... Яков решил, что я сам отдал Корьке шашку, чтобы тот осмелел и побежал? Эх, Яков, спасибо за добрые мысли обо мне, но...
-- Ты утром спрашивал: буду ли рубить, если Аким скажет. Помнишь?
-- Утром? А, да. И что?
-- Нет.
И все. И ушёл. Лакомоденянин уелбантуренный. Мужик, а поговорить? А "ты меня уважаешь"? А "я, ты, он, она -- вместе дружная семья"? Вместе с "они, оно, оне...". Ушёл. Ушёл слуг искать - чтобы и Корьку к Храбриту в баню.
На улице уже светало. У края малинника лежало тело Корьки, в паре шагов - голова. Подобрал шашку и автоматом убрал её за голову... Прямо передо мной стояла недостроенная башенка. Ивашка рассказал после своей инспекции - где тут вход, как там внутри. Я вошёл внутрь, обходя поставленные вертикально связки стропил, поднялся наверх, вылез на крышу.
Ну что, умненький Буратино? Добрался до тайной дверки за старым холстом? И пробил. Ножом спину Храбриту. Концентрированной мерзостью -- добрые супружеские отношения. Угрозой смерти -- семейной круг местного владетеля. Инновацией типа: провокация арестованного на побег - "Русскую Правду". Выбил себе местечко. В театрике счастливых марионеток. Осталось только дорасти до местного кукловода.
Можно покурить и оправиться. Можно отпустить глубоко зажатую внутри истерику. Истерику постоянно выпрыгивающего из под падающего топора. Ищущего в чёрной-чёрной комнате чёрную-чёрную... прыгающую противопехотную мину. И находящего. Можно выдохнуть.
Алеет восток. Ещё солнца нет, но оттенки красного по краю горизонта уже пляшут. Прямо на плоской крыше я опустился на колени и встретил восход. Солнце... выпирало из-за горизонта. Большое, огромное, красное. Оно долго тужилось там, за зубчатым лесом, ворочалось, уже и корона его видна стала. А оно - никак. Не могло, не вылезало. И вдруг - прорвалось. Попёрло, полезло. Заливая все своим светом, прогоняя туман над речной долиной, высвечивая частокол ёлок от самого горизонта. Оно лезло вверх, все быстрее, все выше. Наконец, оторвалось от земли. Сразу пошло вверх, уменьшаясь в размере, меняя красное на жёлтое, жаркое, яркое. Тёплые лучи грели лицо. Вот я и дома. Вот я и дошёл. До своей норушки, раковинки, пристанища. Дома моего. Будем жить.
Менее чем через четыре года пришлось мне бежать из Рябиновки на Угре. Уходить спешно, убегая от посланных за мною княжьих людей. От суда скорого и смертного.
Спрашивают меня часто: где начало пути твоего. Где первый шаг той дороги что сюда привела. И что ответить им? В Смоленске, где впервые о сиротах сказано было? На хуторе "людоловском", где волю свою я чужой кровью умыл? На том склоне заснеженном у Волчанки, где первый раз воздух здешний вздохнул? Или в рождении моем в том еще, прежнем мире? А может в рождении моих отца и матери? Что выродили, выкормили, уму-разуму научили? Или в предках их, в дедах-прадедах? Что их учили-ростили? Не знаю я где начало той дороги что зовётся "как жить". А вот "как быть" - этому я на Угре выучился.
Конец восьмой части