Внутренне я содрогнулся от такой угрозы. Что может быть страшнее этого… Предателем назовет народ Панаса Корешова. Предателем!
— Так согласен? — словно угадав, какие мысли обуревают меня, спросил Сизов. — Ну, что же, иди подумай. — И он приказал меня увести.
Сизов, видимо, и не надеялся сломить меня сразу. Это был хитрый и коварный враг.
Меня снова привели на следующий день. И снова без ругани и побоев Сизов вел со мной длинные и скучные беседы относительно понятия родины, идей. Он был умён, гад, и тем труднее было с ним бороться. Но в конце концов, когда я совсем ослабел от голода и жажды, но по-прежнему продолжал стоять на своем, понял, видно, Сизов, что никакими уговорами меня не сломишь. Это был конец.
Удивительно, что за все время я больше ни разу не видел Саньки. Потом случайно от часового узнал, что Сизов отправил его за продуктами в ближайшие села. Значит, Сизов не совсем доверял Саньке, боялся, что, когда дойдет история со мной до конца, может взбунтоваться родная кровь… С этим часовым мы несколько раз перекидывались словами. Оказывается, он был из соседнего села, я даже знал его отца, Еремея Буслая.
— Он батрачил на кулаков, а ты сейчас с ними заодно, — как-то сказал я ему.
— Санька твой, поди, тожить не из богатых, — хмуро ответил парень, покосился на своего напарника. Тот, второй, с бандитской рожей, наградил меня за такую политинформацию ударами приклада в спину.
— Наговоришься на том свете, — бросил он.
Он был отъявленная сволочь. Удара прикладом оказалось достаточно, чтобы я скатился в землянку и на время потерял сознание. Потом очнулся от чьего-то оклика. Дверь приоткрылась. К моим ногам упал ломоть хлеба, кусок мяса и фляга воды. «Значит, политинформация даром не прошла», — подумал я.
— Верно чуяло сердце, — сказал Поликарп Данилович, — не был он предателем. Оклеветали его. Ты, сынок, пока никому не рассказывай об этой тетради, дело очень серьезное.
Старик взял тетрадь, бережно прижал ее к груди, унес в свою комнату.
Платон накинул на плечи ватник, вышел во двор. Перед глазами стоял образ деда — мужественного, несгибаемого человека. «Вот это жизнь была! — подумал он. — Я бы, наверное, тоже не поддался бандитам… Я бы им показал, — рассуждал он, шагая по улице поселка. — Завтра же надо написать дяде Пете… Как жалко, что мамы с отцом нет…»
После дождя слегка подмораживало. По долине, как по трубе, тянуло холодным ветром. Из тайги доносился шум. Печально кого-то оплакивал ветер, раскачивал стволы деревьев. Погруженный в мысли Платон даже вздрогнул, когда его схватили за рукав. Перед ним стоял Генка Заварухин.
— Что надо? — высвободил руку Корешов.
— Может, в гости зайдешь?
— Пошли, — коротко обронил Платон.
Комната общежития: четыре кровати, между ними тумбочки. Не на стульях, а на тумбочках сидят парни. На той, что ближе к двери, Костя Носов, нога на ногу, в зубах папироска. Синяк под глазом сошел. Но он до сих пор не забыл корешовского кулака, присвистнул носом, спрятал глаза. Генка услужливо принял ватник, повесил на крючок, кивнул Косте. Тот сполз с тумбочки, перегнулся над кроватью, вытащил две бутылки водки. «Неспроста затевают выпивку», — напружинился Корешов.
Заварухин разлил по кружкам водку.
— Выпьем, Кореш, — по-своему переиначил он фамилию Платона. — За мировую. Нам с тобой делить нечего…
Выпили. Молча стали закусывать. Костя Носов взялся было снова за бутылку, но Заварухин обронил:
— Погоди. Дай в трезвом виде с человеком поговорить. — Он спичкой поковырялся в зубах, сплюнул на пол, растер сапогом. — Какого дьявола принесло тебя в эту дыру? Думал, деньги здесь лопатой гребут?.. Ха-ха-ха! — глуховато рассмеялся Генка.
— Я не кусочник, — Платон ниже нагнул над столом лобастую голову, шея напряглась.
— Ладно, ладно, я пошутил… Скука, понимаешь! Волком бы завыл, да таланта нет, — Генка зачем-то показал на свой рот. — Все от скуки сделаешь…
— Выходит, и за Волошиной от скуки ударяешь? — Платону вдруг захотелось уязвить чем-то Заварухина, «баш на баш», как сказал бы Витька Сорокин.
Парни переглянулись. Над столом нависла предупреждающая тишина. Платон видел, как заварухинские пальцы сжались в кулак, потом медленно, словно нехотя, разжались. На стол выпал сплюснутый кусочек хлеба.