Вошел Виктор. У Виктора в руках листок бумаги. На листке от руки написана программа концерта. Он спешит, у него уйма дел…
— В чем дело, старина? — нетерпеливо говорит он.
— Это ты сказал Волошиной о деде?
— Я так его разрисовал! Пусть знают, какой он у тебя был…
— А-а, ничего ты не понимаешь, — не на шутку рассердился Платон. — Всему свое время! Разрисовал! Кто уполномочивал тебя?!
— Иди ты! — в свою очередь вспылил Виктор. — Подумаешь, носитесь со своим дедом! — Он хлопнул дверью, убежал на сцену.
Заниматься протиркой у Корешова отпала всякая охота. Он взял свои лыжи, через заднюю дверь вышел на улицу. Снег слепил глаза. К клубу парочками и поодиночке стекались люди. Платон надел лыжи, оттолкнулся и по косогору устремился к реке. Он уже почти был на льду, когда за спиной вдруг услышал оклик. Волошина махала ему рукой, просила подождать.
— Фу, еле поспела за вами! — перевела она дух. — Сюда хромали, а из деревни бежите, как заяц.
— Удачное сравнение.
— Не грубите, Корешов, — оперлась грудью о палки Рита. Из-под густых черных ресниц блеснули голубые глаза. — Неужели вас обидели мои слова?
— Нисколько. Просто я свое дело сделал, принес вещевой мешок, протер лыжи…
— Я не хотела о вашем деде ничего плохого сказать, — продолжала Рита. — Не обижайтесь… А все же родители не подумали, когда дали вам такое имя, — едва заметно улыбнулась девушка и тут же смутилась. Ей даже стало стыдно, что она схватилась и кинулась за парнем, как девчонка, как Наденька.
— У меня нет родителей… — сказал Платон.
Ухнул раскатисто осевший где-то на реке лед.
— Я думала, вы останетесь, — голос у Риты отчего-то сорвался. — Думала, послушаете мои стихи… — И тут же с ужасом поймала себя на слове: «Что я говорю?! Ведь мои стихи вовсе не входят в программу».
— А вы пишете стихи? — удивился Платон. — Вот бы никогда не подумал!
— Почему?
— Да так, начальство — и стишки вдруг пишет…
Рита так и села. Рита смеялась до слез, а Платон стоял и улыбался над собственной глупостью: «Вот так сморозил! Надо же!»
Когда они возвратились в село, в клубе уже началось выступление. Виктор, завидев Риту, потряс программой, сделал страшные глаза.
— Где вы, Рита, пропадаете? — Вне работы он называл ее просто по имени. — Ведь сейчас ваша пляска, девчата волнуются…
— Я буду читать свои стихи, — бросила быстрый взгляд на Корешова. — Можете так и объявить.
— Стихи?! А, ладно! — согласился Виктор.
Платон прошел в зал. Свободных мест не оказалось. Пришлось довольствоваться «стоячим» — у стены. Сорокин уже объявил, что член агитгруппы, технорук участка Маргарита Ильинична Волошина прочтет свои стихи. Зал насторожился, притих. Платон пробежал глазами по лицам зрителей, готовый увидеть иронические улыбки, насмешливые шепотки. Ничего подобного. Вышла Рита. Она даже не сняла лыжный костюм.
Первое четверостишие она читала с заметным волнением. Но потом голос ее окреп, стал звонче…
Волошиной аплодировали долго и горячо. Вызывали на «бис», но поэтесса вдруг смутилась, убежала со сцены. Корешов разыскал ее в той же гримировочной комнате. По натуре не щедрый на всякого рода комплименты, он скупо сказал:
— Хорошо. — Потом подумал, улыбнулся и добавил: — Очень хорошо!
— Правда?! — искренней радостью засветились глаза Риты. — А я так боялась, думала, провалюсь…
— А вообще-то я не люблю стихов, — вдруг признался Платон.
«И я их, ох, как сейчас не люблю», — прижала кулачки к груди Наденька, стоявшая у открытых дверей.
— Ты мне мозги не заливай! — хорохорился Еремей Наливайко. — Я на тебя в суд подам! — грозился завхоз. — Две простыни куда-то сплавил. Знаю я вашего брата…
— Что?! А ну, повтори? — вскинулся с табуретки Генка. Желваки заиграли под обветренной кожей, шея напряглась, покраснела. — Уходи, с-сука! — Заварухин схватил со стола графин, замахнулся.
Еремей отступил к двери, но не убежал. Он знал, что закон на его стороне, что Заварухин только попугает, но ударить не посмеет. Но Генка взбеленился не на шутку, побелел и трясется, как в лихорадке. Глаза дикие, мутные. «Быть беде», — смекнул Еремей и раз за дверь. Через дверь из коридора крикнул: