«Ты бы так смог? — спрашивал себя Платон. — А дед? Знал, что у товарищей он останется в памяти как предатель, однако не поступился своей честью, своей верностью делу партии. Значит, можно прожить и без срывов? Можно, можно прожить жизнь по большому счету. Но собственного «я» для этого мало. Надо жить для большого дела, для людей!.. Большое дело и тебя самого большим делает, большим и сильным».
…Между тем, оставался месяц с небольшим до конца четвертого квартала. О соревновании сорокинцев и заварухинцев на лесопункте знали теперь даже мальчишки. Пожалуй, ни одно соревнование не вызывало столько интереса и разговоров, как это. О нем говорили на работе, за обеденным столом; работники местной газеты надоедали телефонными звонками.
Виктор Сорокин нервничал и ежедневно, не дожидаясь, пока вывесят показатели, справлялся у учетчицы, сколько стрелевано древесины его бригадой и бригадой Заварухина.
— Обгонит, черт его возьми! — говорил он по вечерам Платону.
— Может, это и к лучшему, — невозмутимо отвечал тот.
— Опять ты мне со своей философией! — сердился Виктор. — Думаешь этим исправить Генку? Как бы не так!
— А почему бы и нет? — Платон сел на кровати, взбив под спиной подушку.
— Если так, — притворился смиренным Виктор, — то, пожалуйста, я могу завтра объявить ребятам! Товарищи, мол, пожертвуем своим престижем ради становления характера Заварухина. Давайте отстанем нарочно, — он откинул одеяло, встал с кровати, дотянулся до папирос, лежавших на столе. — Да если хочешь знать, стоит твоему Генке обогнать нас, как он нос задерет, не подступишься!.. Водки на обмывку в магазине не хватит!.. — Виктор делал частые и глубокие затяжки. Шелковая майка плотно облегала мускулистое тело. — И потом, узнает, что ты встречаешься с Волошиной, пиши пропало… — Сорокин юркнул под одеяло, затих. «О Ритке, пожалуй, лишнее сболтнул», — подумал он. — Давай спать, — нарочито сонным голосом сказал Виктор. — Утро вечера мудренее.
— Нет уж! — вскинулся Платон. — Сейчас из тебя весь сон выгоню, баранья твоя башка! Ты не тяни, не тяни на голову одеяло! Знаешь, кого ты мне сейчас напоминаешь? Нестера Полушкина!..
— Что?! — Виктору показалось, что он ослышался. — Повтори!
— Нестера Полушкина, говорю, напоминаешь.
Виктор так и задохнулся — очень уж обидное сказал Платон.
— От тебя я бы не хотел такого услышать, — наконец выговорил Виктор.
— А ты послушай, может быть, на пользу пойдет! Полушкин за длинным рублем гонится, а ты за славой! Как же, на собраниях хвалят, в газетах пишут!.. Струсил, что Генка тебя может обогнать. Тебя, а не нас! Понял? Ты только о себе печешься. Как бы славы твоей не поубавилось, как бы Сашенька после этого не разлюбила…
— Ну ладно, ладно, — примирительно сказал Виктор. Сон у него, действительно, как рукой сняло. — Пусть маленько и зазнался. Но неужели ты веришь, что соревнование как-то повлияет на Заварухина? Это выше моего понимания.
— Куда спички сунул? — Платон прикурил и некоторое время молчал. Был виден только вспыхивающий огонек папироски. — Знаешь, Витька, это нелегко объяснить. Я сам только начинаю сейчас понимать. Помнишь, когда на дорогу воду пустили. Мне этот случай надолго запомнится… Когда удалось, когда машина с лесом пошла, меня вдруг обуяла такая радость, точно сам, а не кто-то другой придумал воду пустить… Кидаю вместе со всеми шапку, кричу ура!.. А потом вижу, стоит Генка. Покуривает себе и такой спокойный, спокойный, точно его все это не касается… И жалко вдруг стало Генку и обидно за него. Подошел, спрашиваю, ты что — не рад? Он только плечами пожал, не понял даже…
— Я что-то тоже не совсем понимаю, — подал голос Виктор. — Причем тут шапки эти? Какая здесь связь с соревнованием?
— Самая простая. Соревнование должно пробудить в нем другой взгляд на труд, — и полушутя, полусерьезно закончил: — Чтобы в следующий раз, когда мы бросали шапки, он тоже бросал бы…
— Гм! — Под Виктором скрипнула кровать. К огоньку корешовской папиросы прибавился другой — сорокинский.
— А обогнать его действительно надо, здесь я с тобой согласен, — произнес Платон. Он высказал все, что думал о Генке, о соревновании, умолчал лишь о Рите, точно забыл реплику друга. Он впервые подумал, что если сейчас упомянет ее имя, то голосом, лицом — всем выдаст себя. «Неужели втрескался?» — Корешов отвернулся к стене, закрыл глаза, вызвал в своем воображении лицо Риты. Всматривался в каждую ее черточку, стараясь понять, что же, в сущности, произошло. «Неужели влюбился?» — вторично спросил он себя. Крякнул даже, так это было странно и неожиданно.