Когда она возвратилась на верхний склад, здесь уже стоял «козлик». Турасов и отец расхаживали около штабеля леса. Говорил, вероятно, Турасов — он то и дело вскидывал правую руку и теребил воротник кожаной куртки. Этот жест был очень хорошо знаком Рите, значит, коснулись они чего-то серьезного. Отец пыхтит трубкой и смотрит под ноги. Рита присела на пень и стала наблюдать за ними. Неужели они говорили о ней? Вот они тоже сели на бревно. Потом встали. Отец направился к автокрану. Турасов вышел на середину площадки верхнего склада, огляделся. Конечно, он высматривал ее, Риту. Но Рите, как девчонке, вдруг захотелось поиграть в прятки. Она притаилась, даже задержала дыхание. К голове прилила кровь, сердце, как дятел, стало выстукивать в грудь: тук-тук, тук-тук! Турасов медлил уезжать, но по тому, как он нервно расхаживал около машины, было ясно, что ему некогда, его ждут какие-то важные дела. «А разве это не важное дело, пусть походит, пусть… — Потом Рита загадала: как дятел постучит двадцать раз — она выйдет. Но дятел оказался непокладистым малым — простучал девятнадцать и, вспугнутый рокотом подъезжавшего трактора, улетел в глубину леса.
Турасов курил и все расхаживал около машины.
— Сергей Лаврентьевич! — не выдержала и позвала Рита.
Турасов оглянулся и зашагал к Волошиной. Не надо было обладать особой проницательностью, чтобы определить, чего стоили Турасову прошедшие сутки.
— В кабинете на диване спал, — откровенно признался он и попробовал улыбнуться. — Жена приехала… — Турасов открыто посмотрел в глаза Рите — вот, мол, я весь перед тобой.
— Я… знаю. — Рита хотела добавить, что ездила вчера в леспромхоз, но промолчала. От волнения она больше ничего не могла сказать — вот сейчас, сейчас должно решиться что-то очень важное…
Турасов внешне казался спокойным.
— Просил у нее развод, не дает, говорит — буду жаловаться в райком партии.
— Может быть… не надо, Сережа?
Турасов нахмурил брови.
— Зачем ты так говоришь?
— Затем, что я не смогу так жить! Не смогу жить с сознанием вины. Я все время буду чувствовать ее перед твоим сыном… Я лучше уеду!
— Перед сыном прежде всего виновата его мать, — перебил ее Турасов. — И ты здесь ни при чем, семья развалилась, когда я тебя вообще не знал. Не надо все усложнять, Рита. У тебя есть цель, ты должна ее осуществить, и у меня много начатых дел… Мы должны сейчас работать и работать!
Над их головами снова застучал дятел — ему-то какое дело до переживаний людей.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ
Платон спал, как убитый. Софа еле добудился его.
— Вставай, герой, пора на свою бригаду ехать, — он показал ряд прокуренных зубов. О вчерашнем происшествии ни слова. Это вдвойне расположило к нему Платона. Нина Григорьевна усадила их завтракать.
После завтрака Платон и Софа направились к конторе. Из-под заячьей шапки у Хабибулина по лицу градом струился пот. Но Софа, казалось, ни за что на свете не желал расстаться со своей шапкой.
В конторке, кроме счетных работников, никого. В конторке на доске приказов приколота бумажка за подписью Наумова: «За нарушение трудовой дисциплины П. Суворов снимается со сплава, направляется на заготовку леса. П. Суворову объявляется выговор». О Корешове ни слова, ни полслова, пронесло.
— Ну ладно, — сказал Софа. — Кобыла с возу, бабе легче… Пойдем, парень, на свою бригаду. — Он обнял Платона. Так, в обнимку, и спустились они к реке. Через несколько часов прибыли на пикет. Платон сожалел, что не встретил Волошину — все-таки извинения надо было попросить…
И снова жизнь вошла в прежнюю колею. Дни сменялись днями, текло время, как текла вода в Малой Тананхезе. Скатка на нижнем складе закончилась. Началась зачистка. По мере продвижения по реке бригад, работающих на зачистке леса, в них вливались пикетчики. Очередь до пикета Хабибулина пока не дошли.
Платон работал до десятого пота. Он старался не думать о Рите. Ходили слухи, что она уже живет у Турасова, хотя к Турасову приехала жена с ребенком… Корешов старался забыть Риту, но нет-нет, да и зайдется у парня сердце. Особенно, когда на пикет привозили почту или передачи от жен. В такие минуты Платон отчего-то как никогда чувствовал себя одиноким, ему казалось, что без Риты жизнь для него кончена. В такие минуты, сжав кулаки, он уходил куда-нибудь на косу и готов был послать ко всем чертям всех и все. Но порою в нем, где-то в самой глубине сердца, начинала звучать какая-то струнка. Он не мог понять, что она ему напевает. Особенно она запевала по вечерам, когда собирались вокруг костра, когда над головами повисало звездное небо, когда к говору реки присоединялась тягучая, несколько заунывная песня Софы. Софа любил по вечерам распевать татарские песни. А потом сам же и переводил их. Однажды он сказал, глядя на задумчивого Платона.