Адам его не слышал. Он спокойно ждал и точно сквозь сон видел, как Емельян влезал на банку, как вглядывался в горизонт, как потом слез; слышал, как он бормотал:
— Если не будет противного ветра, то «мамаша» должна придти сюда самое позднее через три часа. А если ветер будет противный, то, конечно, до вечера ее ждать нельзя… Если шторм не очень сильный, то он же нас к ней и подгонит — сократит ей путь. Ну, а при большой волне, лучше постоим на якоре… Верно, Адам?
Но Адам был глубоко погружен в свои мысли. Пора было покончить с этим страхом. Одно время он совсем про него забыл, не подозревая, что он все еще живет где-то в глубине его сердца. Адам тогда был очень молод — совсем еще мальчишка, и тогдашние переживания оставили в нем глубокий след.
— Верно, Адам? — повторил Емельян.
— Что верно?
— То, что я говорю.
Емельян снова объяснил то, что, по его мнению, нужно было делать в их положении. Адам внимательно слушал.
— А что, если шторм ударит с севера? Ведь тогда нас, пожалуй, отнесет от «мамаши»…
— Конечно, — согласился Емельян. — Это будет хуже…
Он посмотрел на небо, потом на Адама. Тот пожал плечами:
— Так и есть — с севера… Ничего… как нибудь справимся. Ведь не тысячу же лет будет буря.
Емельян промолчал.
«Ему тоже не впервые», — подумал Адам.
Емельян хорошо знал, что такое шторм. Знал, что он длится тысячу лет — целую вечность. Целая вечность ужаса заключается в каждом мгновении этой отчаянной борьбы за то, чтобы не задохнуться под диким напором бушующих волн. Тысячу лет длится шторм и, уходя, часто оставляет лишь холодные трупы с песком во рту и ушах, трупы, которые лениво ворочает и лижет волна на песчаной отмели. Легко может статься, что одним из этих трупов будет как раз Адам Жора, который до сих пор выходил цел и невредим из стольких передряг, Адам Жора, который думал, что он на пороге счастья… И вдруг теперь этот самый Адам Жора, бывший инструктор констанцского областного комитета партии, ничком, с песком во рту, будет плавать в мелкой воде у берега…
Адам крепко стиснул зубы и еще раз окинул взглядом зловеще-спокойное море.
Оно покачивалось и дремало, притворяясь, что улыбается сквозь дрему, расстилаясь мягкими, длинными, ленивыми, гладкими волнами. Где-то за горизонтом сердито и грозно громыхал гром.
XLIX
Среди остальных лодок царило немалое волнение. Они расходились и отдавали якоря, к канатам которых прикреплялись на всякий случай связки досок. Косма на своей лодке подошел поближе. Симион Данилов бросил якорь саженях в двухстах от Емельяна.
— Не успеешь оглянуться, а оно уже и нахмурилось, — сказал он, глядя на море. — Мы что будем делать? Станем на якорь?
— Ладно… Станем…
Они принялись вязать якорным канатом доски, потом Емельян бросил якорь в черную воду. Адам встряхнулся и положил руку ему на плечо:
— Давай-ка, брат, покроем лодку парусом…
Пока они его натягивали и крепили к бортам, удары грома посыпались с одной стороны горизонта и прокатились но всему небу. Как будто затихнув на время, гром загрохотал с новой силой. Его раскаты слышались то ближе, то дальше, то выше, то ниже и уже не затихали больше ни на минуту.
Тут они увидели буревестника — небольшую, темной окраски птичку, с узкими черными крыльями, беззвучно носившуюся над водой. Она летела совсем низко, распластавшись крестом. Емельян долго глядел ей вслед, хотел что-то сказать, но вздохнул и ничего не сказал.
— Видел? — спросил он, немного погодя.
Адам только кивнул головой вместо ответа и улыбнулся одной своей мысли. После этого они оба долго молчали, готовя лодку к борьбе с надвигавшимся штормом. Очнувшись наконец от сковывавшего его оцепенения, Адам спросил:
— Ты, значит, женат на дочери Якинта?
— Да, — угрюмо проговорил Емельян. — Дети взрослые у нас — будто не знаешь?
— Помню, как же — красавица была.
— Теперь уже не то, что в молодости, — все также мрачно заметил Емельян.
— Говорят, колотит тебя, когда ты пьяный домой приходишь…
— Когда даюсь, тогда колотит… Когда поделом, значит… А тебе что?
— Ну, а детей… мальчиков… ты в рыбаки готовишь?
Емельян еще больше нахмурился:
— В рыбаки, — проворчал он сердито. — А что?
— Ничего… Так просто, спросил…
Он не мог удержаться от улыбки. Емельян тоже осклабился, но зло, по-волчьи:
— А в тебя, кажется, опять бес вселился, как в старину… Я когда-то бивал тебя за это…