Но остальные закричали на него, чтобы он замолчал, и на Симиона, чтобы он поскорее вылезал и поплотнее закрыл за собою люк. Симион выбрался на мокрую палубу, захлопнул люк и, судорожно цепляясь за гик, — куттер мог ходить и под парусом — пополз на корму. Он прекрасно знал, что неминуемо окажется в море, если хоть на миг выпустит гик. Палуба под ним, в какой-то сумасшедшей пляске, вздымалась то левым бортом, то правым. Как только его глаза привыкли к темноте Симион увидел шедшие на буксире лодки. Пустая, принадлежавшая сидевшим в трюме рыбакам, — он только что узнал, что остальные две были брошены ими в море на якорях (это была одна из худших бригад во всей флотилии — пьяницы и лентяи), — болталась в нескольких саженях от куттера. Другая шла дальше. В ней был Адам Жора. Симион ненавидел его всю жизнь. И вот, наконец, Жора был в его власти:
— Ты отнял у меня жену, но и тебе с ней не жить. И тебе ее не любить, не ласкать… — осатанело бормотал Симион, лежа на животе на мокрой палубе, чтобы хорошенько рассмотреть, которая из двух лодок была Емельянова.
— Теперь уж тебе не уйти. На этот раз Адам Жора, тебе каюк — будешь гнить в воде, кормить рыб!
Рассмотрев, на каком именно буксире идет лодка Емельяна, он достал из-за голенища нож и, продолжая крепко держаться левой рукой за гик, перерезал буксирный трос. Обрезанный канат, как змея, взвился в воздух, потом шлепнулся в воду и исчез. Симион от радости забыл, что любая волна могла с легкостью смыть его с палубы, и, чувствуя себя безгранично счастливым, пополз обратно, открыл люк и, под пьяную ругань рыбаков, свалился в трюм.
— Симион, голубчик, пойди ко мне, пропусти глоточек, вспомни, как ты у матери грудь сосал! — взывал размякший от водки Ермолай и, взяв Симиона за голову, сунул ему в рот горлышко бутылки, причем из-за качки чуть не выбил передних зубов.
Симион глотнул, потом попробовал еще из другой бутылки и скоро был вдребезги пьян. Он так паясничал и так громко заливался дурацким смехом, что даже пьяный Ермолай в конце концов заметил, что его собутыльник смеется не только его шуткам и непристойностям.
— Ты, Симион, что-то слаб стал на водку! — сказал он ему с укоризной, но как раз в эту минуту Симион насупился, потому что ему вдруг представилось что Адам все-таки мог спастись и тогда будет нетрудно доказать, кто перерезал буксир. «Впрочем, — утешал он себя, — при таком шторме, без куттера, без надежды, чтобы их нашла «Октябрьская звезда», Жора обречен на верную гибель…» Эта мысль снова привела его в хорошее настроение и вернула прежнюю веселость. Ермолай полез к нему целоваться:
— Ты, Симион, сволочь, конечно, пес, а все-таки хороший малый! И ты сволочь и весь твой род сволочной — все вы сволочи, а все-таки ребята что надо! А ну-ка, потяни еще разок из соски!
И Ермолай опять ткнул ему в зубы бутылкой. Симион торжествовал: он скоро будет в Констанце; там — Ульяна; он отыщет ее, обнимет, как обнимал раньше, когда она принадлежала ему, стиснет, навалится на нее, потом задушит…
— Давайте, ребята, махнем прямо в Констанцу! — предложил он.
Ермолай обрадовался:
— Айда в Констанцу! По крайней мере, выпивка будет, а то наши умники на пароходе буфет закрыли.
— Айда в Констанцу! — орал Симион. — И выпьем, и к бабам съездим!
«А я отыщу Ульяну и убью ее, — думал он. — Вот так, своими руками, сверну ей шею. Лишь бы только никто не узнал…» Некоторые из рыбаков высказали сомнение: ведь дома терпимости закрыты, куда же ехать?
— Знаю я куда! — огрызнулся Симион. — Есть и такие, что по частным квартирам живут. Вам что, вывеска нужна или баба? Без вывески не можете…
— Я без вывески и без разрешения от примарии не могу! — кричал Ермолай, трясясь от смеха.
Шутки, хохот и крики еще более утвердили рыбаков в их решении. Ермолай с Симионом, толкаясь и спотыкаясь, добрались до штурвальной рубки и, дыша спиртом в лицо старшине, велели ему держать курс на Констанцу. Старшина — это был Павеликэ — нахмурил свои черные брови и попробовал протестовать:
— Рехнулись вы, что ли! Я свое дело знаю и слушаться вас не желаю. Вы мне не начальство!
Но Ермолай легонько похлопал его по плечу и чуть при этом не сломал ключицы, а Симион молча вынул нож.
— Ты на него не смотри, — ласково уговаривал Павелику Ермолай. — Слушай лучше меня — я человек хороший. Он — пес, а я добрый, такой души, как у меня, ни у кого нету.
Павеликэ, напуганный ласковостью Ермолая не менее, чем свирепым видом Симиона, еще попробовал было сопротивляться, но когда Ермолай дружески взял его за руку, а Симион пощекотал сквозь одежду острием ножа, он побледнел и бросил штурвал: