Ему снова представилось, как он встретится с Адамом, как изобьет его до полусмерти. Но было не совсем ясно, как именно это получится, — будто что-то не клеилось… «Адам на голову выше нас обоих, — думал Прикоп, — да и парень он бедовый — не дай бог. Раз ударишь — ничего, два — ничего, а потом вдруг осатанеет — удержу нету, тогда плохо».
Он опять тронул Симиона:
— Как было дело? Оземь он тебя что ли грохнул?
Симеон простонал и прохрипел что-то, чего брат не разобрал. «Значит, оземь, — соображал Прикоп. — Поднял, как мешок с картошкой, и швырнул. Нет, так просто Адама Жору не одолеешь…»
Прикоп даже вспотел от бессильной ярости. Спустившись с кровати в своей красной, в квадратиках, рубахе и подвязанных на лодыжках исподних, он потушил лампу и некоторое время, не зная на что решиться, простоял в темноте. Да, сам он ничего не мог поделать с Жорой, он был совершенно бессилен. Прея в кровати под слишком теплым одеялом, Симион громко храпел.
Прикоп вышел из комнаты, прошел через галерею, где у стенки стояли рыболовные снасти и лежал в углу смотанный невод, и открыл дверь во двор.
— Кто там? — раздался чей-то бас.
— Я, батя, Прикоп.
Евтей сидел, положа руки на колени, на скамейке под виноградной лозой с высохшими листьями, которая вилась по фасаду дома. Он был в длинной белой рубахе. Прикоп спустился по ступенькам — их было всего две — с галереи и прошел за малой нуждой на задворки; потом вернулся и уселся на скамейке, рядом с отцом.
— Не спится, батя?
— Да вот поел за ужином колбасы, что в сале впрок заготовлена, и чего-то заснуть не могу, — пробормотал Евтей в бороду.
У него был плоский волосатый затылок и толстая, заросшая бородой шея. Говорил он в бороду, густым басом — словно из колодца, из которого вырос куст.
— Кручусь на кровати, с боку на бок переваливаюсь, а в мыслях то, чего, кажется, от роду не бывало… Дай-ка, думаю, я лучше вольным воздухом подышать выйду…
Прикоп решил, что со стариком действительно происходит неладное, если он так разболтался. За целую неделю, кажется, столько не наговорил, сколько теперь за несколько минут. Обычно, обращаясь к сыновьям, он ограничивался короткими приказаниями: «Выходи на работу!» или: «Ступай домой!» или: «Прочь отсюда, дармоеды» и т. д. Все в том же роде.
— Мысли, говоришь, у тебя разные, батя?..
— Мысли, сынок. Даже мне удивительно, как это я о всем помню, — словоохотливо и неожиданно благосклонно ответил Евтей.
Прикоп чуть не рассмеялся, но удержался и только вздохнул. Веселость его была вызвана не произошедшей в отце переменой, а неожиданно возникшим у него самого планом, от которого все вдруг стало ему ясно. Парень даже вздрогнул от волнения.
— Да, да, — пробормотал он торопливо, — я тоже много думал… Ни за что, наверно, не угадаешь о чем…
— О чем? — спросил Евтей и нахмурился.
Над их головой шелестела мертвой листвой виноградная лоза. Собаки хрипло лаяли где-то на краю села.
— Думал ли ты о том, почему спасся Адам Жора, а те двое потонули? — сказал Прикоп.
Евтей не ответил. Грузно и тихо, словно даже не дыша, он сидел на скамейке в своей длинной посконной рубахе, положив на колени тяжелые руки.
— Когда это еще случалось? — спросил Прикоп. — Никогда этого, спокон веку, не бывало. Либо все трое живы оставались, либо всем каюк. Верно?
Отец молчал.
— Говори, верно?
— Продолжай, — сказал Евтей.
Много я об этом, батя, думал, и все теперь мне ясно, словно я с ними в лодке был. У них, должно быть, ссора вышла: Жора, наверно, сказал, что лучше контрабанду возить, чем рыбу ловить, — заработку больше, а Филофтей — сам знаешь, какой он законник был, богобоязненный, — не захотел. Ну, конечно, поссорились, подрались и этот самый Жора — он как бык здоровый — выкинул его из лодки, да еще бабайкой прихлопнул, тот и потонул.
— Ну, а Трофим? — сердито спросил Евтей. — Трофим-то в это время что делал? Видишь, какой ты вздор мелешь!
— Трофим, сам знаешь, был дурак и мямля. Пока он сообразил, что нужно делать, Филофтей уже был готов. Попробовал, конечно, а тот его веслом огрел и конец.
Наступило молчание.
— На его счастье был шторм. Повезло негодяю. Никто на него не подумал, а удивиться, конечно, удивлялись — все удивлялись…
Прикопа трясло как в лихорадке. С моря дул холодный ветер, от которого сухо шелестела листва на лозе. Шум прибоя заглушал стрекотавших в траве кузнечиков.