Путник этот был Адам Жора, досрочно отпущенный с каторги и спешивший к себе, в родную Даниловку.
То, чего ждал он за каждым холмом, показалось на горизонте лишь под вечер, когда придорожные камни, ярко осветившись с западной стороны, бросили длинную тень на восток. Там, на востоке, над глинистым откосом очередного холма, блеснуло что-то золотисто-зеленое. Это были обшитые позеленевшей медью луковицы даниловских церквей. У Адама чаще забилось сердце. Он ускорил шаг, хотя едва держался на ногах от истощения, голода и усталости. Следя за своей бегущей вдоль дороги, бесконечно длинной тенью, он еще раз спустился в лощину, еще раз поднялся на пригорок и тогда только увидел дымящие землянки и за ними первые дома Даниловки.
Солнце уже зашло, когда он вошел в село. Он шел с запада, оттуда, где на небосклоне еще горели зловеще-багровые полосы заката. Но никто, казалось, не замечал ни заката, ни пришельца. Чувствуя на сердце какую-то необычайную, пьянившую его легкость, он почти бежал по извилистой сельской улице, вдоль высоких плетней и заборов, пока не добежал до того места, где из-за домов показались пепельно-зеленое море, которое рябил и морщил ветер, и мокрый песчаный берег, с лежащими на нем черными, тяжелыми лодками и развешанными на столбах сетями. Здесь он свернул в закоулок и остановился. Игравшие в пыли ребятишки с удивлением увидели, как какой-то высокий чужой человек пристально смотрит на изломанный, покривившийся плетень и заброшенный двор, поросший серебристой полынью и подорожником с жирными, пыльными листьями. В глубине двора виднелся домик с окнами без стекол. Камышовая крыша провалилась, в пустых комнатках росли крапива и бурьян. Их листва лезла в окна. Гнилая дверь, криво державшаяся на одной петле, была открыта.
Пришелец постоял, облокотившись о плетень, потом вошел во двор, но не через лаз в проломившемся плетне, а через калитку, едва державшуюся на ржавых петлях. Рассеянно ступая по крапиве, он прошел в домик и заглянул сначала в одну комнатку, потом в другую. Через завалившуюся крышу проникал багровый свет заката. Полы заросли бурьяном. В одном углу было нагажено. По облупившимся стенам бегали мокрицы.
Адаму хотелось найти хоть что-нибудь, хоть какой-нибудь обломок знакомых ему вещей, но домик был совершенно пуст. Он вышел, снова ступая по крапиве, и прислонился к плетню. Ребятишки все еще играли на улице. Адам подошел к ним и спросил хриплым голосом, указывая на двор:
— Где старуха?
Дети остановились и с удивлением посмотрели сначала на него, потом на его руку, указывавшую на заброшенный домишко.
— Какая старуха? Бабушка Аксинья?
— Ну да, — с трудом проговорил он. — Бабушка Аксинья.
— Она померла, — хором ответили дети. — Давно уже. Ее сын помер в тюрьме. И она померла…
Адам еще раз посмотрел на домик, потом, ни слова не говоря, повернулся и пошел. Он не разбирался в своих чувствах. Может быть, в эту минуту он даже вовсе ничего не чувствовал и торопливо шагал по уже окутанной сумерками улице, отыскивая что-то и словно уже позабыв про вросший в землю, полуразвалившийся домик. Он искал стоявший в противоположном конце села дом Ерофея, отца Ульяны, хотел расспросить про нее, увидеть ее, обнять, поднять ее, — такую большую и сильную — как ребенка, долго целовать ее глаза, лоб, губы… Теплое, пьянящее чувство заполнило его грудь, когда он думал о предстоящей встрече.
Он шел теперь по главной улице и находился в центре села. За углом была корчма Евтея Данилова, направо — забор его двора, налево, через улицу — колодец с журавлем. Адам еще издалека увидел, не обратив на нее внимания, вышедшую из ворот женщину, которая подошла к колодцу, достала воды и наполнила принесенное ею ведро. Все это видел Адам, но в его памяти жила высокая, тоненькая, шестнадцатилетняя дикарка, а не покачивающая бедрами женщина с тяжелой поступью, отходившая от колодца с полным ведром на коромысле.
Он приблизился и застыл на месте, ошеломленный. Женщина с ведром была Ульяна — сомнений быть не могло — и все же это была какая-то чужая женщина.
Увидев Адама, женщина побледнела, медленно, не сводя с него глаз, нагнулась и поставила ведро на землю.
В ней трудно было признать прежнюю ловкую, гибкую девчонку, со смуглым худеньким личиком и неукротимым, вызывающим взглядом. Лицо ее пополнело и округлилось, стало бело-розовым, губы стали толще и, казалось, мягче. В глазах светилась какая-то беззащитная кротость. Она, как остановилась, так и стояла перед Адамом, изумленная, счастливая, испуганная, не в силах выговорить ни слова, беспомощно сложив руки. Губы ее чуть заметно двигались, она, видимо, пыталась что-то сказать, но не могла произнести ни звука. Глаза ее, устремленные на Адама, сверкали каким-то странным, чистым блеском. Она была беременна и держала руки над уже большим, раздувавшим ее передник, животом — до родов оставалось всего месяца три-четыре.