Тяжелы первые дни войны. Горьки долгие месяцы поражений. Невыносимо смотреть на откатывающуюся на восток армию. Больно и обидно. Но враг не учел одного: война стала общим делом, она касалась каждого, воина стала всенародной!
Враг встречал наши самолеты жестоким заградительным огнем, но ничто не могло помешать отважным воздушным бойцам. Среди них был и Нельсон. Вот когда пригодилось его мастерство и подготовка, полученная еще до войны. Ведь еще тогда, в то далекое мирное время, он считался одним из лучших инструкторов на курсах высшего пилотажа.
С самого начала Степанян уже проявил себя. Он прорвался через огненную завесу зенитных снарядов, спикировал на вражеские позиции и сбросил бомбы. Высоко в небо взлетели осколки разбитых орудий, как факелы запылали танки.
Каждый воздушный бой, в котором участвовал Степанян, дорого обходился врагу. Он действовал так напористо, смело и стремительно и в то же время так виртуозно, что его стали посылать на выполнение самых трудных и ответственных заданий. И он выполнял их блестяще, не жался себя. А ведь каждый боевой вылет требовал от летчика предельного напряжения сил, собранности и умения. Нельсон многое умел, но он старался уметь и знать еще больше. Он всегда с вниманием присматривался к действиям товарищей, узнавал у них подробности боя, поведение противника, его тактические приемы.
— Нельзя думать, что противник слаб и беспомощен. Лучше его переоценить, чем недооценить, — всегда говорил он.
Это было для Нельсона непреложным законом, и так он поступал всегда.
…Надолго запомнился Степаняну один из боев. Запомнился, наверное, потому, что был он одним из первых, потому что впервые младший лейтенант Степанян испытал несравнимое ни с чем чувство ненависти к врагу, воплотившееся в холодный расчет. Этот бой запомнился, наверное, и потому, что дал летчику уверенность в своих силах, без которой немыслимо побеждать. Возможно, еще и потому, что был жаркий мирный день в июле и разморенная зноем пшеница так лениво переливалась внизу, что сама мысль о враге, топчущем эту мирную теплую украинскую землю, на мгновение показалась ему странной, нереальной, словно тягостный сон.
Но мысль эта мелькнула и ушла, растворилась, словно белостенный хуторок, только что оставшийся позади штурмовика. Земля неслась навстречу ИЛу, расчерченная геометрическими узорами колхозных полой. Для истребителей и бомбардировщиков земли может быть неторопливой, плавной, но для штурмовика, привыкшего к малым высотам, она всегда стремительная и близкая.
Может ли летчик вспомнить свои мысли после боя, когда еще разгоряченный устало вылезает из кабины? Наверное, нет, потому что в бою мысли несутся с той же скоростью, что и набегающая земля. Тогда весь он, до последней клеточки тела, напрягается, ожидая главной минуты — схватки с врагом. Некогда подумать о чем-нибудь, вспомнить — время для штурмовика сжимается о плотнейшие грохочущие секунды. Но независимо от волн младшего лейтенанта где-то в глубине его подсознания жили и образы мирной жизни: ослепительный в лучах солнца Баку, прикосновение теплой ладони жены, вопрошающие глаза сына. Эти образы — безмолвные спутники пилота — не мешали, они помогали ему.
Внезапно он заметил впереди широкую, похожую на плотное облако завесу пыли и одновременно боковым зрением увидел, как ведущий слегка покачал крыльями.
— Атакуем, — услышал он в шлемофоне голос командира, но и без команды он знал, что надо делать.
Облако быстро росло, и опытный глаз летчика уже отчетливо различал огромную колонну фашистских войск, растянувшуюся километра на два. Шла румынская кавалерия, артиллерия на конной и автомобильной тяге, бронетранспортеры, танки. Прекрасная цель для штурмовика!
И опять он затруднился бы ответить на простой вопрос: о чем думал он в оставшиеся до боя секунды, да и думал ли он вообще о чем-нибудь. Ведь он не был уже просто парнем, родившимся двадцать восемь лет назад в маленьком городке Шуша. Не только его ИЛ, но и он сам были оружием, нацеленным на врага, и все служило лишь этой цели. Колонна внизу уже ощетинилась короткими вспышками: начали работать зенитные пушки.
Потом уже Нельсона спрашивали не раз и молодые летчики и журналисты: страшно бывает о бою? И он всегда недоуменно пожимал плечами. Он просто не мог ответить на этот вопрос. Ему не хватало времени в реве мотора и бешеной пляске земли подумать о том, боялся ли он. Наверное, все-таки он не боялся, потому что страх сковывает человека, потому что страх — это сомнение. А он в бою не сомневался. Наоборот, в нем всегда жила твердая уверенность, что его бомбы и пули точно накроют цель. Об остальном он не думал. Об остальном думать было некогда.