— Кто в шахмотьях либо в шашках соображение имеет – два шага вперёд!
Иван Рублёв помедлил, раздумывая, но, увидев, что двое шагнули вперёд, тоже вышел.
— Остальные не могут? Ну ничего, не могут – научим, не хочут – заставим, грот те в рот! А вы берите швабры и обрезы – тазы, значит, по-морскому – и за мной!
Матросы пошли за длинноруким коротконогим унтером, недоумевая, для чего нужны швабры в столь умственной игре, как шахматы. Он привёл их в офицерский гальюн, где пол был выложен чёрными и белыми плитками в шахматном порядке.
— Ну, вот вам шахмотья, играйтеся! — Семериков заржал, схватив себя за усы.
— Нечестно так, господин унтер… — начал прерывистым от обиды голосом Иван.
— Что?! — вытаращился Семериков. — Рассуждать? По зубам захотел, узкоглазая морда? Грот те в рот! А ну работать! И чтоб у меня блестело!
И он, показав ещё раз свой рыжий, с голову ребенка, кулак, удалился.
Офицерский гальюн был предметом особой гордости унтер-офицера Семерикова. Однажды командир флота, делая смотр экипажу, зашёл за малой нуждой в гальюн, а выйдя, одобрительно отозвался о чистоте, царившей там. С тех пор и началось! Вдохновлённый адмиральской похвалой, Семериков стал назначать двух, а то и трёх дневальных по гальюну, которые по нескольку раз на день мыли, чистили, чуть ли не вылизывали пол, стены и стульчаки, проветривали и озонировали воздух. Унтер самолично проверял работу и всякий раз, придравшись к чему-нибудь, важно поднимал палец и изрекал:
— Гальюн – зеркало нашего экипажу!
Работа в господском нужнике была не то чтобы тяжела, но противна и унизительна, и матросы куда с большим желанием несли караульную службу или ходили на земляные работы. После «шахматного» дебюта у Рублёва и Семерикова возникла взаимная нелюбовь, поэтому Иван чаще других дневалил по гальюну.
Сегодня его напарником стал Степан Починкин, бывший питерский рабочий. За участие в забастовке и последующей за ней потасовке с полицией он был выслан из столицы, и на службу его забрали уже здесь, во Владивостоке. Потомственный металлист, Степан между тем внешне мало походил на рабочего: был хрупок в кости, с тонкой шеей и узким лицом. Редкие жёлтые волосы он зачёсывал назад, оставляя открытым большой крутой лоб. Борода и усы у него росли плохо, поэтому он брил их. Унтер-офицер Семериков был весьма недоволен этим обстоятельством, так как Починкин ему «портил весь строй».
— Что за матрос российского флоту с голой, как ж… мордой! — возмущался он. — Ровно британец какой… тьфу!
— А что я могу сделать, господин унтер-цер, – не растёт! — притворно-виновато отвечал Степан. — Господь бог обделил, а ему ведь не прикажешь…
Матросы смеялись, а Семериков хмуро отходил, бормоча что-то невнятное. Прямой, всегда насмешливый взгляд серых глаз Починкина не нравился унтеру, а кроме того, он знал, что этот матрос с его сомнительным прошлым взят начальством на особую заметку, и поэтому иногда наведывался в его рундук, правда, пока безуспешно. Только Рублёв да ещё два-три матроса в роте знали, что Степан Починкин член РСДРП.
…Иван вяло возил шваброй по клетчатому полу и допытывался у друга:
— Слышь, Стёпа! Ну расскажи, что в том манифесте? Ты поди читал?
— Да читал, — нехотя отвечал Починкин. — Объявлена свобода слова и собраний. И насчет думы есть, опять собирать будут…
— А нам-то что до этого?
— Вот именно. Филькина грамота – этот манифест! Да и обманет Николашка: не будет никаких свобод, увидишь!..
— Да ты, может, не весь манифест читал, Стёпа? Не может такого быть, чтоб там ничего про нашего брата – матросов и солдат – не было, война-то кончилась…
— Что в газете напечатали, то и читал.
— То-то, в газете! Думаешь, начальство даст весь напечатать? Скрывают, наверное, сволочи, чтоб мы своё не потребовали… Но ничего: правда – она всё равно всплывёт!
— Эх, Ваня! Правду надо не в царском манифесте искать, за неё бороться надо! Выступить организованно всей братвой и предъявить начальству наши требования: уволить запасных, пусть к семьям возвращаются, а нас, срочной службы, пусть кормят как положено и одевают, да чтоб не мордовали «шкуры» и офицерьё, да чтоб пускали на митинги…
Ивану хотелось не на митинг, а совсем другого, и он вздохнул:
— Эх, пропустить бы сейчас стаканчик, а то в носу свербит от офицерского дерьма!..