— А что у них было с Чухниным? Это верно, что из-за него Шмидт оставил службу?
— Право, не знаю, господа… Ходили слухи, что контр-адмирал Чухнин был обойден наградой вице-адмиралом Шмидтом и теперь-де срывает злость на его племяннике… Но, по-моему, всё это инсинуации. Чухнин, как и положено младшему флагману флота, строго спрашивал службу, а Шмидт отлынивал от неё, занятый своими интеллигентскими исканиями и игрой в демократию с «братишками». Потом заявил, что Чухнин, видите ли, к нему придирается, и подал рапорт об отставке. Его, естественно, держать не стали: баба с воза – кобыле легче! Шмидт поступил в Добровольный флот и стал плавать вторым помощником на «Костроме». Ну, а когда началась японская кампания, его опять призвали и назначили командиром 253-го. Потом его, как известно, перевели на Чёрное море, где он и встретился со своим старым другом Чухниным…
— И слава богу, что его убрали от нас. А то он здесь наделал бы дел!
— Интересно, на что рассчитывал этот безумец, когда принимает под командование взбунтовавшийся крейсер? Ведь «Очаков» развалина, без брони, без артиллерии! А флот, как и следовало ожидать, не поддержал его…
— Я же говорю: авантюрист! Славы захотел! Ну и прославился, как… Герострат.
— Совершенно согласен с вами, лейтенант. У него, по всей видимости, авантюризм в крови. В «Петербургских ведомостях» об этом же писали. Представляете, он даже фиглярствовал перед публикой, поднимаясь на воздушном шаре и прыгая оттуда с парашютом!..
— Господа, что же с ним теперь будет?
— А вы, мичман, не догадываетесь? Во всяком случае не Анну он на шею получит, а кое-что другое.
— Ну, Жоржик, остряк!
…и в матросских казармах:
— Я как услыхал за «Очаков», сразу смикитил: наш это Шмидт, Пётр Петрович, больше некому! Только подивился: ведь совсем ещё недавно, нонешней весной, встречал его на Эгершельде… Оказывается, его уже на Чёрное море перевели. Жалко… Одолжи-ка табачку, земляк… Да сыпь, не жалей! Хорош горлодёр! Жалко, говорю, потому как человек хороший, душевный, знал и понимал матроса. Я помню, когда он ещё только приехал, годов это десять тому… Его сперваначала на «Силач» назначили, на ледокол, а я там как раз в боцманах служил… Мичман тогда Пётр Петрович был. А сами знаете, какой он народ, мичмана… За всех, конечно, не скажу, но только народ это желторотый, проще, салаги, вроде вас, только у них звёздочки на погонах… И вот службы ещё толком не знают, а покрикивать голоском петушиным да морды матросские кроить научаются быстро. Дворяне! А Пётр Петрович совсем не такой. Вежливый такой, ласковый… А у самого глаза печальные, тёмные, как омут, – видать, хлебнул в жизни… Годков ему было немало, под тридцать. Почему в мичманах до сих ходил, не знаю, а только думаю, что начальство ему ходу не давало, потому как Шмидт не только сам никогда матроса пальцем не тронул, но и другим не дозволял. Через то и невзлюбили его старшие командиры, особливо адмирал Чухнин. Зверюга был первостатейный! Кабы его воля – матросов бы за борт вешал заместо кранцев. Вот он и взъелся на Петра Петровича, что того матросы любят и за отца родного почитают. И конфузил его всячески перед строем, и цеплялся, как тая рыба-прилипала… Я, правда, сам того не видел: Шмидт тогда уже был лейтенантом и служил на «Бобре», но матросы сказывали. И дюже было жалко братве своего командира и стыдно за того дракона-адмирала! В общем, надоела эта волынка Петру Петровичу, снял он погоны, послал начальство к такой матери и пошёл в Доброфлот переселенцев возить. А когда с японцем зачалась катавасия, снова Шмидт к нам вернулся. Завидовали мы хлопцам с миноноски, на какую его командиром поставили… Сыпани-ка ещё своего крепачка… Вот почему я и смикитил, что наш это Шмидт в Севастополе объявился, больше некому. Он матросиков в беде никогда не бросал, он с ними и на смерть пошёл… Да и мы, обратно, с таким человеком хоть в огонь, хоть в воду! Правильно говорю, хлопцы? То-то! Да-а… Жалко, что нет его с нами сейчас, уж мы бы тогда… Что с ним будет? А я почём знаю? У Чухнина спроси! Только думаю, не помилуют его, хоть и всем миром, слыхал, царя просют… Эх, да что тут говорить!.. Да забери ты свой треклятый табак, будь он неладен, вон аж слезу вышибает…