Йорис знаком дал понять приставу, наполнявшему рюмки: "Кончайте о портвейном".
И, закрыв едва початую коробку, взял другую - с такими же бандеролями, но более тщательно изготовленными сигарами.
Обращение "баас" больше уже не употреблялось.
- С Новым годом, Терлинк! За вас и наш родной Верне!
Бургомистр не сдвинулся с места с самого начала церемонии Служащие, избавившись от официальной части дня, встряхивались на площади и наводняли кафе. Иные расходились по домам, где их уже ждали жены и дети, чтобы отправиться с визитом к родным. У всех во рту торчали одинаковые сигары.
- Господин Кемпенар! - позвал Терлинк.
Тот встревоженно подбежал к нему.
- Почему не подано печенье?
Итак, несмотря ни на что, секретарь опять проштрафился. Обычно к портвейну, затем к шампанскому для советников подавалось сухое печенье, коробка которого со вчерашнего дня была припасена в стенном шкафу.
- Забыл, баас. Извините меня.
Было немножко смешно на виду у всех отдирать железную полоску. У Кемпенара не нашлось перочинного ножа, чтобы взрезать бумагу, и один из эшевенов <В Бельгии - заместитель бургомистра.> одолжил ему свой. Наконец, не приготовлены были и хрустальные подносы, на которых в прошлые годы искусно выкладывалось печенье.
- С Новым годом, Терлинк...
Теперь Йорис знал, что Леонард ван Хамме - на лестничной площадке.
Знал, потому что входящие были обычно спутниками пивовара. И все знали, что он это знает.
После известных событий оба еще ни разу не встречались. Было молчаливо решено немного выждать, и перед прошлым заседанием городского совета ван Хамме, извинившись за отсутствие, отбыл в Антверпен, куда его призывали дела.
Они все были здесь - доктор Тис, нотариус Команс, тоже в сюртуке, сенатор де Керкхове; Мелебек, державшийся у самой двери, должен был, видимо, подать ван Хамме сигнал.
Уже откупорены были первые бутылки шампанского и гул разговоров стал заметно громче, когда вошел наконец Леонард, казавшийся огромным в своей шубе.
Он был еще выше и плотнее Терлинка, еще более полнокровен и налит соками, чем тяжеловозы его пивного завода. Он озирался вокруг большими глазами, но вряд ли воспринимал окружающее: ему предстояло пережить тяжелую минуту.
Мгновенно все смолкли. Потом, чтобы прервать гнетущее молчание, кто-то кашлянул. Леонард пожал руку Комансу - он наверняка только что расстался с ним на лестнице, но этот жест позволил ему сохранить невозмутимость.
- С Новым счастливым годом, дорогой председатель...
- Господин Кемпенар, принесите, пожалуйста, мне бокал, - четким голосом отозвался Терлинк.
Угадать, как он намерен поступить, было невозможно, но кое-кто утверждал после, что бургомистр стал бледнее обычного.
Все остальное произошло так быстро, что свидетели так и не пришли потом к согласию относительно подробностей. В общем, Леонард ван Хамме направился к бургомистру, нарочно замедляя шаг около каждой группы, чтобы придать непринужденность своей походке. Как и все, шляпу он оставил в вестибюле, так что обе руки у него были свободны.
Чуть слева от него запыхавшийся Кемпенар спешил с шампанским.
В какой точно момент Терлинк схватил фужер левой рукой? Во всяком случае произошло все так: подойдя к Йорису, Леонард протянул правую руку и довольно неуверенно сказал:
- Желаю вам, Терлинк, счастливого Нового года.
В это мгновение бургомистр держал в правой руке сигару, в левой - фужер с шампанским. Ван Хамме немедленно получил в ответ эту сигару, отчего в совершенной растерянности уставился на собственную руку.
Он покраснел. На этот счет разноречия не было. А краснел он разом, словно вся кровь бросалась ему в лицо. В тот же миг в наступившей тишине стало слышно, как он дышит.
Стоя перед ним, бесстрастный, но бледный Терлинк протягивал к нему бокал шампанского жестом, каким святые с витражей протягивают распятие страждущим.
Кто-то в глубине зашелся в приступе нескончаемого кашля. Леонард поднял руку. Йорис смотрел ему в глаза холодным и жестким взглядом.
И тут все увидели, как ван Хамме, который всегда был самым значительным лицом в городе, принял фужер из рук своего врага. Рука его дрожала. Он отступил назад, прошел через одну из групп собравшихся, на мгновение оперся о стол и - вероятно, машинально, потому что у него пересохло в горле, - отпил глоток шампанского.
Еще через несколько секунд он ушел, и вскоре все услышали, как заработал мотор - его большой американской машины.
Кое-кто утверждал, что Терлинк уронил:
- Сволочь!
Но если Йорис, жуя свою сигару, что-то и процедил, никто не мог похвастаться тем, что разобрал слова.
Когда он вернулся от матери, куда ездил, чтобы поздравить ее с Новым годом, было уже около полудня. В столовой, служившей также гостиной, пахло легким белым вином, которым г-жа Терлинк угостила соседок, явившихся к ней с поздравлениями. Здесь тоже стояли сухое печенье в форме полумесяца и грязные рюмки.
Из кухни вышел молодой человек в форме цвета хаки и неловко - он считал такие излияния смешными - выпалил:
- С Новым годом, крестный! Пусть все ваши желания...
Он торопливо подставил Терлинку свои впалые щеки, затем слегка коснулся губами его щек.
- С Новым годом, Альберт. Тебе дали-таки увольнительную?
- Я договорился с вахмистром, - вульгарно подмигнув, ответил гость.
Тереса была в черном шелковом платье с огромной камеей на груди.
- Что ты еще наделал, Альберт? - осведомилась она тем тоном, которого было достаточно, чтобы приправить унынием любое мгновение жизни.
- Схватил четыре дня гауптвахты: обер-вахмистру не понравилось, как у меня начищена сбруя. Ладно, пусть новобранцы драют сбрую. Но чтобы старослужащий...
Если не считать немногих затененных мест, гололед всюду сошел, и по площади черными зигзагами стекали ручейки воды.
Трезвонили бесчисленные колокола. Из "Старой каланчи" выходили принаряженные посетители: все выпили сегодня малость больше, чем обычно, все торопились ко второму завтраку.
Мария приготовила жареную курицу. Дверь в кухню была распахнута. Запахи смешивались, и в конце концов получался один-единственный - запах Нового года.
Альберт носил форму с непринужденностью, обличавшей в нем старослужащего и озорника. Вероятно, на здоровье он не мог пожаловаться, но еще не возмужал и, должно быть, недостаточно много спал. Он был бледен той скверной бледностью, которая выдает завсегдатая пьянок в маленьких остендских кафе. Известная лихорадочность в глазах, не слишком приятная ирония.
- Все ваши чудаки уже промаршировали? - спросил он Терлинка, который снял сюртук и остался в рубашке, обнажив два ослепительных пятна манжет.
Бургомистр промолчал. Альберт безусловно был единственным, кто мог позволить себе такую бесцеремонность в его присутствии. Он это знал, чувствовал себя как дома. Как мальчуган, все трогал руками, открывал ящики шкафов и коробки.
На столе стояли три прибора. Один из них - для него. Давно уже стало вернее, всегда было - традицией, что в Новый год он ест с Терлинком и его женой; традицией стало и то, что Йорис в этот день что-нибудь ему дарил: раньше - какую-либо вещь: серебряные часы, потом золотые, один раз пальто, другой - сберкнижку; теперь, когда Альберт превратился в молодого человека, стофранковый билет.
- Можете подавать, Мария.
Через муслин занавесей пробивалось солнце, делая жару еще ощутимей.
Тереса прочла предобеденную молитву. Альберт, даже не перекрестившись, налил себе бульону.
Было ли ему известно, что он сын Терлинка, и не потому ли он считал, что может позволить себе все?
Йорис часто думал об этом. Мария, неизменно угадывавшая его мысли, заверяла:
- Клянусь вам, баас, что он никогда со мной об этом не говорил, а я, со своей стороны...
Возможно. Альберт от природы непочтителен. И не честолюбив, как Йорис в его возрасте.